Джеймс Джонс - Отныне и вовек
— Моя пиво плинесла. — Старый Цой со счастливой улыбкой протянул руку. — Моя плинесла. Твоя давай плати.
— Ха-ха, — засмеялся Тербер, — хо-хо. Моя плати не моги. Деньга нет. — Он поднял руку и сделал известный всем солдатам жест: средний палец торчит вверх, остальные сжаты в кулак, большой и средний пальцы несколько раз быстро соприкасаются и расходятся, будто что-то щиплют. — Зенсина мне давай. Тогда моя плати.
Он еще раз перед самым носом у Цоя пощипал двумя пальцами в воздухе, показывая на старом армейском языке жестов, что ему нужна женщина.
— Старый козел мне зенсина приводи — моя плати. А зенсина нет — нет плати.
— Твоя плати, — хихикая, повторил старый Цой. — Твоя плати, Телбел.
Тербер достал бумажник, вынул оттуда пятерку и дал старику:
— Твоя — хитрая лиса, старый козел. Твоя деньга много загребай, большой деньга. Твоя сын миллион доллар загребай.
Старый китаец засмеялся от удовольствия, похлопал Тербера по мощному плечу своей сухонькой, узкой, почти прозрачной лапкой, прошаркал к двери в зал, тихо окликнул сына и сказал ему по-китайски, чтоб он взял деньги. Потом вернулся со сдачей и, по-прежнему улыбаясь, влез на табурет смотреть представление дальше; поблескивающие стариковские глаза оживленно бегали.
— Ух, — вздохнул Пит и вытер пивную пену с губ. Потом двумя пальцами снял клочок пены с носа и стряхнул на цементный пол. — Ух, старик, хорошо!
Все это время он грустно, с высоты двадцати двух лет службы в армии наблюдал за Тербером и сейчас приступил к исполнению своей части их традиционного пивного ритуала.
— Милт, помнишь старую киношку в Кокоунат-Гроув? — грустно сказал он. — Интересно, там еще крутят порнуху? Ведь столько лет прошло.
— Помню, конечно. — Тербер ухмыльнулся, качаясь на стуле. — «Динго» на Бальбоа-стрит. Наверно, прикрыли. В зоне канала[22] теперь все пристойно. А если еще не прикрыли, то скоро прикроют. Сейчас туда начнут сгонять призывников. Мальчишек. Мамаши будущих «геройски павших» подымут хай на всю Америку — мол, невинных деток развращают. До конца войны в армии будет как в монастыре. Помнишь, что сделали в прошлую войну со Сторивилем?
— Как не помнить, — грустно кивнул Пит. — Новый Орлеан с тех пор уже не тот. Даже старый рынок снесли. Теперь там новый. Старый, говорят, был антисанитарный. Ты про это слышал?
— Слышал, — равнодушно ответил Тербер. От бесконечного пережевывания воспоминаний запас бодрой праздничной энергии постепенно иссякал. Его надо было подкрепить, и он взял следующую банку пива.
— Вот так-то, я вам доложу, — Пит с умилением поднял глаза к потолку. — Колон, Бальбоа, Панама-сити… Часовые на шлюзах… Кокоунат-Гроув… В этом «Динго» только порнушку и крутили. Журнал, потом мультики, а потом порнуха. У меня в коллекции самые интересные и качественные открытки, почти все из Кокоунат-Гроув. Да, Милт, теперь не то. А ты помнишь, там военная полиция не имела права подыматься на второй этаж? Если какая-нибудь девка умудрялась заманить тебя наверх, считай, пропал. Хорошо еще, если потом найдут труп в реке. Да-а, было время.
— Вот попадешься ты со своей коллекцией, тогда тоже, считай, пропал, — поддел его Тербер. — За хранение порнографии пять лет плюс увольнение по дисциплинарной статье. — Все это он слышал тысячу раз, и бодрый настрой опять уступал место сводящей скулы мутной злобе. — Было бы обидно, да? — подтрунивал он. — Всего семь лет до обеспеченной старости, а тут нате вам!
— Я один раз сводил туда девушку, — наслаждался воспоминаниями Пит. — В «Динго». Представляешь? Я тогда был еще младшим сержантом. Молоденький был. Огонь-парень.
— Ты сколько банок выпил?
— Пока только четыре. А что? Так вот, девушка эта, значит, была дочкой одного плантатора. У него там штук пятьсот черномазых работало. Сам понимаешь, плантация, строгая жизнь, никаких развлечений. Очень скромная была девушка, порядочная. Я ее сначала пригласил в ресторан, все чин чинарем, по первому классу. А потом пошли в «Динго». Тут-то она и узнала, что такое правда жизни. Очень ее это потрясло. Но держалась молодцом. Потом она в меня даже влюбилась. — Он взял с колоды следующую банку.
— Давай дальше, — сказал Тербер. — Рассказывай до конца.
— Дальше нечего рассказывать. Все.
— В прошлый раз ты по-другому рассказывал.
— Да? — Испортить Питу удовольствие было сейчас невозможно. — Что ж тут такого? Значит, в прошлый раз у меня было другое настроение.
— А-а, понятно. — Тербер повернулся к китайцу: — Эй, старый! Папа-сан приносить солдатикам еще пива, а не то я старому папа-сан вся борода выдирай.
Старый Цой, улыбаясь, слез с табурета и послушно засеменил к холодильнику.
— Чего ты издеваешься над старым дураком? — все с той же умиленной проникновенностью сказал Пит. — Дай ему умереть спокойно. Он свое уже отбегал.
— Я над ним не издеваюсь. Мы с ним понимаем друг друга. Верно, Цой?
— Твой сицас плати. — Старый Цой, улыбаясь, поставил банки на колоду. — Твоя плати, Телбел.
— Я же говорил! — Тербер достал из бумажника еще пятерку. — Никому он больше не нужен. Он здесь хозяин, а всем заправляет его сын. И деньги достаются тоже сыну. А старику он выдает только на карманные расходы и еще учит, как жить. Я вот первый сержант, а меня тоже все учат. У меня и звание, и должность, и деньги я за это получаю, а мне диктуют, кого повысить, кого разжаловать, какой должен быть в роте порядок. Мы со старым Цоем друг друга понимаем.
— Да уж, заездили тебя, бедного.
— А что ты думаешь! Даже Маззиоли и тот мне указывает, как что должно быть в канцелярии. Ладно, вставай, пойдем. Который час?
— Восемь. Зачем нам уходить? Так хорошо сидим, я только во вкус вошел, — запротестовал Пит.
— Ну конечно. Еще так посидим, и ты начнешь пускать в пиво сопли.
— Ничего ты не понимаешь. — К Питу вернулся прежний пафос. — Столько пережито, столько всего было. И ничего этого больше нет. И никогда не будет.
— Да-да, конечно. Понимаю. Вставай, хватит. Пошли, ради бога. Я это терпеть не могу. Мне от тебя тошно.
— Я и говорю, не понимаешь ты, — вздохнул Пит. — А куда пойдем?
— Выходи и иди в зал, — сказал Тербер и первым двинулся к двери.
На улице они обогнули пивную, чтобы никто не видел, как они выходили из кухни, потому что сидеть на кухне было официально запрещено, и вошли в общий зал.
Но теперь все было не то, ты мог пить и трепаться как обычно, но все было уже не то.
Вождь Чоут сидел один в углу за своим постоянным столиком, и, подсев к нему, они заказали еще пива. Вскоре к ним присоединился старшина одиннадцатой роты, который только что пришел из сарая О'Хэйера с небольшим выигрышем, теперь их было четверо; бывалые солдаты, они сидели своей тесной компанией в прокуренном зале, среди гама, песен, хохота валяющих дурака юнцов, и тихо, не роняя достоинства, вспоминали прежние времена. Вождь опять рассказал старую историю, как на Филиппинах он вышел в дозор и засек одного местного чурку с женой полковника в более чем рискованной позе — парочка устроилась в коляске на обочине дороги, которую он охранял.
— Но ты действительно видел? — допытывался Тербер. — Видел? Или тебе только показалось?
— Видел, — с обычным тяжеловесным спокойствием стоял на своем Вождь. — По-твоему, я буду придумывать?
— Не знаю, — Тербер недовольно передернул плечами и обвел взглядом зал. — Откуда мне знать? Может, возьмем разливного и пойдем во двор? Мне этот базар на нервы действует.
Все вопросительно посмотрели на Вождя, потому что он любил пить только за своим столиком и изменял этой привычке редко.
— Я — пожалуйста, — сказал Вождь. — В получку я сам здесь не люблю.
— А я все равно не верю, — сказал Тербер, когда они вышли во двор. — Ты небось от кого-то слышал. Придумал какой-нибудь сексуально озабоченный, а ты подхватил и теперь рассказываешь, будто сам видел.
— Можешь не верить, мне наплевать, — сказал Вождь. — Я-то знаю, как было. Чего злишься? Что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось. С чего ты взял?
Вождь пожал плечами.
— А здесь лучше, — сказал он. — Гораздо лучше.
И правда, когда они уселись по-турецки на чахлой траве вокруг кувшинов с пивом, все стало лучше. После оглушительного шума сизой от табачного дыма пивной было приятно вдыхать чистый воздух и видеть, какой он прозрачный. Двор был густо усеян такими же небольшими компаниями потягивавших пиво солдат, но их разговоры сливались в негромкое жужжание, в уютный гул, который нисколько не оглушал. Иногда чей-нибудь звонкий и чистый смех прорезал этот гул, и звезды словно подмигивали всем сверху, высовываясь из-за плеча друг друга. Драки, то и дело вспыхивавшие во дворе, казалось, происходили где-то далеко, а не под самым носом, как только что в пивной. Большая, теплая субтропическая луна еще лишь всходила, затуманивая свет соседних с ней звезд, золотя прозрачный воздух живым дрожащим маревом и расписывая землю, как художник-кубист, плоскими квадратами и треугольниками темных теней.
