Джеймс Джонс - Отныне и вовек
— Ну и пожалуйста, — сказал Тербер. — Можешь обижаться. Я просто спросил, что у тебя с твоими идиотскими зубами, — и, разглядывая в зеркале свое ненавистное лицо, начал расстегивать пуговицы плотной форменной рубашки и со злостью вытягивать ее из брюк.
— Только бы насмешки строить, — оказал Пит. — Только бы кого-нибудь обидеть. Я же просто так спросил, по-дружески. А ты обязательно должен оскорбить человека. Обязательно должен подпустить шпильку.
Тербер ничего не ответил. Продолжая смотреть в зеркало, расстегнул пуговицы до конца, снял рубашку и бросил на койку. Потом молча расстегнул ремень.
— Ты чего этот — мирно спросил Пит. — В город, что ли, собрался?
— Нет. К Цою. Потому и переодеваюсь в гражданское.
— Ладно, иди к черту!
— Я не к черту, а к Цою. И напьюсь там, как черт.
— Я и сам насчет того же подумываю. Сегодня меня чего-то в город не тянет. Знаешь, — Пит воровато покосился на лежащие на столе зубы, — если разобраться, в городе каждый раз одно и то же, те же кабаки, те же бабы. А потом только голова трещит, и больше ничего. Мне это уже надоело, — он снова покосился на зубы. — Моложе я от этого не стану, так что мне теперь все равно. Могу вообще туда не ездить. Я бы лучше к Цою пошел.
— Вот и хорошо. — Тербер отвернулся от зеркала, взял с койки рубашку, снова надел ее и начал застегивать пуговицы. — Пошли. Ну? Чего расселся?
— Что, к Цою? Ты серьезно?
— Конечно. Почему бы нет! Сам же сказал, на черта ехать в город.
— Я думал, ты меня разыгрываешь. — Улыбаясь проваленным ртом, Пит встал, взял со стола зубы и злобно посмотрел на них. — Ха! — хмыкнул он и положил зубы на место. — Ну вас к черту! Пошли, Милт.
Они прошли через пустую спальню отделения, Тербер на ходу расстегнул брюки, заправил рубашку, снова застегнулся и начал завязывать галстук, Пит шагал рядом и радостно, со свежими силами трещал без умолку.
— Возьмем целый ящик баночного. Посидим сегодня лучше на кухне, а? Я в получку не люблю сидеть в общем зале, там все эти молокососы орут как резаные. Или, может, возьмем разливного. Кувшинчика четыре, а то и пять. Сядем во дворе, на травке, как ты думаешь?
Они подошли к лестнице.
— А когда напьемся, — продолжал Пит, — когда накачаемся, как доктор прописал, можно будет съездить в Вахиаву. К Мамаше Сью. На часок, а? Потом сразу назад. И продолжим. Подожди-ка, — неожиданно сказал он. — Я все-таки схожу за зубами.
Тербер молча остановился и достал сигарету. Закурив, он прислонился к перилам галереи, скрестил ноги, сложил руки на груди и внезапно превратился в статую, замершую в вечной, гранитной неподвижности, голова и плечи черным, вырезанным из бумаги силуэтом застыли на фоне сгущавшихся за москитной сеткой сумерек. Так он и стоял, как в столбняке, отрешенный от всего вокруг.
Когда Пит вернулся, Тербер, не двигаясь, заговорил, и только прыгающая красная точка сигареты подтверждала, что он живой и дышит.
— Твоя беда в том. Пит, — зло сказал голос, казалось, принадлежащий не ему, а сигарете, — что ты не видишь дальше своего толстого носа. Ты суетишься по мелочам, чтобы не думать. Вообразил, что какая-нибудь шлюха увидит тебя при свете, и уже суетишься: надевать тебе эти вонючие зубы или не надевать. В точности как дамочки в приходе моего братца: красить им глаза перед исповедью или не красить? Мир, можно сказать, летит в тартарары, а тебе главное — пришпандорить свои вонючие зубы! Шел бы ты лучше в церковь, взял бы падре за ручку и молился бы за упокой своей души. Тебе самое время. Никто от этого не уйдет, и ты тоже не бессмертный.
Пит прилаживал зубы, но, пораженный неожиданной свирепостью нападения, оцепенел и, забыв вынуть руки из открытого рта, ошеломленно глядел на плоскую жестяную статую.
— Это из-за тебя в Германии так обнаглели нацисты, — вещал голос, не принадлежащий Терберу. — Это из-за тебя у нас в Америке когда-нибудь будет фашизм. Только сначала мы влезем в войну, и все опять будут загребать жар нашими руками, чтобы выиграть войну, которую начала Англия. А вы тут с Маззиоли и всей вашей славной компанией бумагомарателей сидите и рассуждаете. О чем? А вам все равно о чем, вам лишь бы поговорить! Собирались бы по вторникам, организовали бы литературный клуб, как дамочки в приходе моего братца… Интеллигенция вшивая!
И неподвижно застывшая в статуе жизнь перешла в стремительную мертвенность бега, ноги Тербера мелькали по ступенькам, как ноги боксера, прыгающего через скакалку.
— Ну, где ты там, болван? — заорал Тербер снизу. — Чего ты стоишь?
Пит закончил прерванное облачение в зубы, подвигал челюстями, чтобы они встали на место, и начал молча спускаться, оторопело покачивая головой.
— А сам ты не такой, что ли? — возмущенно сказал Пит уже во дворе, сбиваясь на бег, чтобы поспеть за пружинистыми, размашистыми шагами Тербера. Он-то надеялся, что они мирно проведут этот вечер за приятной дружеской беседой, и от обиды ему так свело горло, что казалось, он сейчас расплачется. — Можно подумать, тебя мелочи не волнуют!
— Почему же? Волнуют. Только не ори ты, ради бога.
— Тогда с какой стати ты мне читаешь лекции? А я и не ору. И как понять, что мы сначала влезем в войну и ее выиграем? Мы и так уже влезли, только пока не послали войска в Европу.
— Точно, — согласился Тербер. — Все правильно.
— И может, иваны и фрицы еще успеют передраться между собой и избавят нас от хлопот. Кстати, очень похоже, так и будет. Хоть они и подписали пакт.
— Вот и прекрасно. Я это только приветствую. Чем больше покойников, тем меньше голодных. Мне же больше пива останется. Чего ты распсиховался?
— Ты бы хоть подумал, что говоришь! И это не я распсиховался, а ты. Ты первый начал этот разговор.
— Я? Ну тогда я его и кончаю. Прямо сейчас.
Он открыл затянутую сеткой дверь между мусорными баками и грудами пустых картонных ящиков из-под пива и сердито вошел в кухню пивной. Пит, матерясь и задыхаясь от бессильной злости, вошел вслед за ним.
Им обоим, как и еще десяти — двенадцати сержантам полка, в виде исключения разрешалось сидеть у Цоя на кухне, а не в общем зале, и они уселись там, расстегнули верхние пуговицы под приспущенными галстуками, закатали рукава, положили ноги на только что отмытую деревянную колоду для разделки мяса и, приготовившись пить, крикнули старому Цою, который сидел на высоком табурете в углу кухни, чтобы он принес им пива. Веселиться так веселиться.
— Эй, старый! — заорал Тербер. — Ты, мандарина китайская! Тащи пиво! Твоя поняла? Пиво! Два, цетыре, сесть банка! Ходи-ходи!
Он растопырил пальцы, мол, тащи десять. Восьмидесятилетняя мумия в углу ожила и зашаркала неверными шажками через кухню к холодильнику, широко улыбаясь сквозь жидкую всклокоченную бороденку. Старый Цой всегда улыбался Терберу: с тех пор, как старший сын китайца, молодой Цой, отстранил отца от дел, старикану не разрешалось выходить в зал, где были посетители и где сейчас в обычном для дня получки шумном гуле всем заправлял молодой Цой; старик с утра до вечера сидел на кухне в своей черной шелковой шапочке и расшитом халате — молодой Цой, сменив культ предков на культ американского бизнеса, не одобрял этот костюм, считая, что он мешает бизнесу, — и, понятно, боготворил Тербера, потому что, когда у того бывало плохое настроение, он любил приходить на кухню, пить там пиво и поддразнивать старика.
— Топ-топ! — заорал ему вслед Тербер, подмигивая Питу. — Шлеп-шлеп! Плюх-плюх! Севели ногами, старый козел! Моя толопится. Давай, старикашка, туда-сюда!
Старый Цой подковылял к колоде, прижимая к груди охапку жестяных банок с пивом.
— Ты козел, старый Цой, — улыбнулся Тербер. — Козел. Понимаешь? Мама-сан у тебя была коза, понял? И она рожать тебя козлом. Козел, понимаешь? Ко-зел. Бе-э-э… — Он поднес руку к подбородку и двумя пальцами сделал старику «козу».
Китаец поставил банки на колоду, узкие глаза сощурились в щелочки, и на радостях, что его обозвали старым козлом, он весело захихикал.
— Нет козел, — хихикнул он. — Твоя сама козел, Телбел.
Тербер схватил с колоды пустую банку, глаза на крупном широкоскулом лице засверкали, и весь он сейчас излучал искрящиеся волны энергии — веселиться так веселиться, черт возьми!
— Смотри, старый козел! — свирепо рявкнул он и одним движением согнул банку пополам, оперев ее боковым швом на два больших пальца, как на рычаг. — Можешь так? Делать банка пополам можешь? Еще назовешь меня козлом, я тебя самого так согну. Вот так. Смотри.
Он взял следующую банку и согнул ее. Потом с внезапной яростью начал хватать с колоды пустые банки одну за другой, злобно и легко сгибал их и кидал через плечо в мусорный ящик.
— Видел? Вот так. Видел? Вот так. Твоя со мной лучше не связывайся, старый козел.
На изрытом морщинами лице китайца играла улыбка, он хихикал, плечи его дергались, голова мелко тряслась.
