Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
– Чуешь, да? – спросил он дворнягу. – Чем дело пахнет…
В своей комнате сержант скинул сапоги, со злостью забросил их в пустой угол. Отстегнул ремень с кобурой и сразу повалился на кровать, накрыл голову подушкой.
На работу сегодня можно не выходить, дали отгул.
…Около полудня Горшков пробудился от ощущения чужого присутствия. Он рывком перевернулся на другой бок и уставился на незваного гостя.
– Неосторожно, товарищ сержант. – В комнате сидел Вощинин. На столе стояли две бутылки водки и коричневый прямоугольный футляр с длинным ремешком. – Дверь забыли запереть. Табельное оружие на полу валяется. Неосторожно. Враг не дремлет.
Горшков спустил ноги на пол, растер лицо ладонями. Сон не освежил и не взбодрил, сержант был угрюм. Разговаривать не хотелось.
Вощинин разлил по стаканам водку. Жестом предложил Горшкову. Они без слов выпили, заели черствым серым хлебом. Другой закуски у сержанта не было: последние недели питался в служебной столовой. Вощинин расстегнул футляр и откинул крышку.
– Начальство тебя премировало. Владей!
Горшков с осторожностью вынул фотоаппарат.
– Немецкая «Лейка»! – провозгласил гость. – Аж завидки берут. Я б тоже не отказался.
– Откуда такая?
– Трофейная, из кассы, – хмыкнул Вощинин. – У немецкого шпиона конфисковали.
– А Кондратьеву что? – вяло поинтересовался сержант, вернув аппарат в футляр.
– Грине пойла хватит за глаза, – весело произнес опер. – Гриня парень крепкий, нервы железные. А тебя взбодрить надо. Меня Кольцов для этого и послал – в ущерб службе и плановым показателям.
– Трогательно, – поморщился Горшков.
Водка делала свое дело – угрюмость с него помалу сходила, оставляя лишь тоску в глазах.
– Ну тогда по второй! – Вощинин наполнил стаканы.
Выпив до дна, Горшков уронил голову на грудь. Руки, сложенные на столе, сжались в кулаки.
– Крестного своего там видел, – глухо заговорил он. – Восемь лет не видались, как я из дому ушел. Он мне… свистульки вырезал, пряники дарил. А я его… – У сержанта перехватило горло. Вощинин открыл вторую бутылку, подлил ему на треть стакана. Горшков проглотил водку и продолжил во хмелю: – Девять человек. Лицом к стенке в подвале. Капитан велел мне выбить пятерых. Остальных Кондратьеву. Сам показал, как делать. Ствол сзади в шею и вверх.
Сержант поднял руку и изобразил оружие, поставив углом указательный и большой пальцы. Рука тряслась.
– Пуля выйдет через глаз или рот, меньше крови будет, – бормотал он. – А если в затылок, то много крови, убирать долго… Крестного… не смог… Кондратьеву оставил.
Горшков всхлипнул и сильно затряс головой из стороны в сторону.
– Больше никогда!.. Никогда!.. Никогда…
– Исполнение приговоров – долг чекиста и партийно-комсомольская обязанность, – утешал, как умел, Вощинин. – Но тебя больше не пошлют, там своих исполнителей хватает.
Сержант упер в него непонимающий взгляд.
– Тогда зачем… Зачем нас… командировали в Горький? Сказали… на усиление… – Вдруг его осенило: – Так это проверка была?..
– Это был приказ начальства. А приказы не обсуждаются. Все через это проходят, товарищ сержант. Это наша чекистская потеря невинности. Она без крови не бывает. – Вощинин хохотнул над шуткой. – Кстати о девках… У тебя как с этим?
Горшков, размягчев от выпитого, заплетаясь языком, поделился:
– Тонька Мищук… машинистка… красивая.
– Ну так возьми ее. С нашей работой без этого нельзя. Баба нужна непременно.
– Она не хочет, – кисло сказал Горшков, чуть не пустив слезу от жалости к себе.
– Захочет. Пригрози, что арестуешь как японскую шпионку. Не, лучше польскую. Сразу ласковой станет.
– Своих разве можно? – недоумевал сержант.
– Теперь никаких своих нет, – твердо произнес Вощинин. – Есть разоблаченные враги, есть еще нераскрытые враги. И есть мы, чистильщики. За нас!
Он поднял стакан и звякнул им о край второго. Горшков больше пить не хотел, но стакан взял и, вдумчиво повертев его в пальцах, быстро влил содержимое внутрь.
– И дана ему всякая власть… – дохнув, непонятно выразился Вощинин.
– Чего? – Горшков не донес до рта корку хлеба.
– Так, ничего. Отец у нас дьячок церковный был. Читал нам с сестрой свои книжки поповские. Вот засело в башке… Пожрать бы, а? Чего у тебя в доме шаром покати, сержант? – возмутился Вощинин. Но вдруг пьяно наставил на Горшкова палец: – А мы, Сёма, жрецы того, кому дана власть.
– Товарища Сталина? – глупо вытаращился тот.
Вощинин перевернул бутылку, разливая остатки.
– За мудрого и бесстрашного вождя, за товарища Сталина!
4
Когда-то это была монашеская обитель. Один из монастырей-близнецов, стоявших бок о бок, словно отражавшихся друг в друге своими узорочными храмами с тонкими, вытянутыми главками, шатровыми колокольнями. Нынче церковная жизнь теплилась только в Благовещенском соборе. Соседняя Троицкая обитель, отданная военным и занятая под склады, стояла на замке, будто осажденная крепость. В Благовещенской же образовался жилой городок. Любые метры, где советский человек мог приклонить голову и обустроить скудный быт, превращались в квартиры. Только за башни ограды еще длился спор между домоуправлением, желавшим водворить в них жильцов, и населением монастырского городка, которое решительно настроено было сохранить в башнях свои дровники и свинарники. Та же негласная война шла за подклет Благовещенской церкви, забитый дровами, заселенный коровами, козами и свиньями. Бывало, когда наверху, в храме, шла служба, в пение хора вплеталось мычание буренок или в чтение Псалтыри на всенощной вторгался подхрюкивающий визг. Домоуправление добивалось выселения живности, однако, разумеется, вовсе не из сочувствия религиозному благолепию. Подклет решено было отдать под торговые склады.
Только надвратная Стефаниевская церковь сохраняла нейтральный статус, имевший даже оттенок культурности: была приспособлена под архив райисполкома. И то лишь потому, что имела в фасаде опасные трещины.
Отец Павел Устюжин, настоятель собора, шел от ворот вдоль монастырской ограды. Стена кренилась и угрожала в скором времени рухнуть. Священник удрученно размышлял, как бы ее подпереть, чтобы не упала кому-нибудь на голову. Он хорошо понимал, что производить такие действия не имеет права: советские законы оставляли церковным общинам только территорию храма. На метр дальше уже ничего нельзя – арестуют, обвинят в агитации и нелегальной деятельности. «Да и выровнять ее не получится, – вздохнул про себя отец Павел. – Только разобрать на кирпич».
Размышления его оборвал крик позади.
– Поп-вредитель, поп-шпион!.. – с интонацией считалочки вопили мальчишки, появившиеся на монастырской улице.
Худые грязные лица под широкими кепками, не по-детски хищные выражения мордочек. Ребятишкам лет по восемь – десять. Некоторых отец Павел знал – жили неподалеку, он часто видел их на улице. После занятий в школе они сбивались в стайки и промышляли злым озорством: драками, жульничеством, травлей прохожих.
Отец Павел жалел дичавших детей Советской страны. Жившие в
