Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
Записки вынес тайком из тюрьмы охранник, отдал монашкам, которых знал. Среди тех монашек затесалась Нинка, вызвалась доставить записки семье священника с помощью брата. Думала, он по-быстрому махнет на своей полуторке туда и обратно в обеденный перерыв. Но Морозов решил иначе. В выходной день отправился в село пешком, взвалив на спину мешок с хлебом, сахаром и салом.
Калитка у дома, где снимали половину Аристарховы, была распахнута. Морозов постучался в избу, но никто не откликнулся. Он сам потянул дверь, вошел в дом и застал его обитателей несчастными. Заплаканная мать стояла над старшим сыном, который запихивал в старый чемоданчик вещи. Плескала руками, взывала к рассудку упрямого отрока. Двух младших детей не было, наверное, ушли за грибами или еще каким-нибудь способом добывали подножный корм.
– Ну на что ты будешь там жить, в этом городе?! Денег у нас почти нет, здесь хоть с огорода да от леса кормимся. А там? Думаешь, твой Борька тебе куски со стола будет носить?
– Нет, мам. Я все обдумал и решил. Устроюсь на радиоузел, буду подрабатывать. Не пропаду. Здесь мне нельзя оставаться, как ты не поймешь! Я не должен жить с вами.
– Да почему же?..
Внезапное явление Морозова жену священника не удивило, скорее ободрило. Она призвала его на помощь:
– Хоть вы, Николай, объясните этому недорослю, что уходить из дома ему вовсе не нужно! А то он вбил себе в голову, что если его заставили написать заявление, то он уже и предатель. Бежит от семьи сломя голову, как известно кто от ладана!
Морозов спустил на пол мешок, прислонился к стенке и устало спросил:
– Здравствуйте, Дарья Александровна. А что случилось?
– Я отрекся от отца, – резко прозвучал голос Михаила. – А теперь ухожу жить в город. Не могу здесь. Я хочу жить один! Мне через три недели шестнадцать, я уже взрослый. Сам буду строить свою жизнь, мама.
– Ну вот, – снова развела она и уронила руки. – Как его убедить, что одному в такое время не прожить?
Для Морозова слова подростка были как ушат ледяной воды на голову.
– Ты что это, всерьез про отречение?
– Да нет же, конечно! – воскликнула мать, опустившись на табурет. – Его взяли в девятый класс с условием, что напишет отречение от арестованного отца. Мерзко, но это же просто бумажка!
– На общем собрании зачитал. И в стенгазете разместили, – пробубнил Михаил, утрамбовывая в чемодане железки и инструменты.
– Я и говорю – бумажка! Души твоей в этом нет. А бумажка порвется и забудется. Главное, ты же отца любишь и никогда его не предашь…
Морозову в этом разговоре было неуютно. Он ясно видел, что мать и сын друг друга не слышат или не хотят слышать. Подросток прятал глаза, делая вид, что слишком занят вещами. А попадья и впрямь чего-то не понимала в сыне… или не обо всем знала.
Порывшись за пазухой, он выложил на стол два свернутых клочка бумаги.
– Это от отца Алексея из тюрьмы.
Один был надписан «Моим дорогим», второй – «Сыну Михаилу».
Жена священника с возгласом радости схватила бумажку и сразу, развернув, стала читать. Миша, подойдя к столу, колебался, прежде чем взять письмо. Осторожно, словно с опаской, раскрыл его и пробежал глазами. В избе повисла напряженная тишина. Морозов ждал, что родится из нее – рыданье, тихий плач, беззвучное страдание или, напротив, оживление, светлость взоров.
«Дорогие мои, любимые, супруга Дашенька и детки! Выдалась возможность передать письмецо, и я с удовольствием пишу вам его. У меня пока все хорошо, слава Богу. Притерпелся к здешней еде и даже бываю сыт. Жаль, подрясник истерся, латаю его, подкорачивая снизу. Допросами, конечно, мучают, но я терплю благодаря Господу. Молюсь Ему каждую минуту, и вас прошу не оставлять молитв. Вот только левая рука временно вышла из строя…»
«Милый мой Миша! Хочу вкратце поведать тебе, как ты, наш первенец, появился на свет. Мы с твоей мамой долго ждали, чтобы родились дети. Пять лет после свадьбы у нас не было этого счастья. Я уже думал, что и не будет. Прощался с жизнью в концлагере под Холмогорами, о котором тебе рассказывал. И дал Богу обет, что если выживу, то стану священником. Поэтому ты обетный ребенок. Ты родился через год, как я избежал смерти в лагере. Потом появились Арсений и Вера. Господь дал нам вас в ответ на мою решимость служить Ему. И этой решимостью я живу поныне. Прости меня за то, что вам всем пришлось много страдать из-за моего выбора, но иначе я не мог и не могу. Будь, пожалуйста, вместо меня старшим в семье…»
Чуть не толкнув гостя, подросток вылетел в сени, сбежал с крыльца. Его мать, не шелохнувшись, задумчивым и словно ласкающим взором смотрела на записку в руке. Поднесла ее к лицу, вдохнула запах и поцеловала письмена.
– Вы не беспокойтесь за сына, Дарья Александровна, – заторопился Морозов. – Я все улажу. Тут продукты для вас… – Он ногой подпихнул мешок и тотчас вышел из избы.
Парня он нашел у дровника. Тот сидел на чурке спиной к дому и кулаком размазывал слезы.
– Где жить собираешься?
Миша дернулся, вытер рукавом лицо и повернулся.
– С Борькой Заборовским договорился. Поселюсь у них в сарае. Это все серьезно, а мать не понимает. Думает, я от отца отрекся не по-настоящему, как будто фигу в кармане держал при этом. А ничего я не держал. Я взаправду отрекся. Объявил при всех, что раз он враг народа, то больше мне не отец. Не могу я ей это прямо сказать…
Морозов, на миг растерявшись, поискал глазами, куда сесть. Подкатил ногой ближе другую чурку и оседлал ее.
– Хоть моя фамилия Морозов, но я героем-предателем Павликом не был, когда отца и мать в тайгу выслали, – покачал он головой.
– Я хочу учиться! – громко и даже грубо, со злостью отрезал парень.
Пару мгновений спустя он порывисто протянул Николаю отцово письмо.
– Я скотина! Можешь меня презирать. Только ничего уже не изменишь…
Морозов бегло просмотрел записку и зацепился взглядом за последние слова: «Бог все простит. Только от Него не отрекайся. Любящий тебя, несмотря ни на что, отец».
– Думаешь, ему там в тюрьме сказали, что я его предал? – с непонятным выражением спросил Михаил. То ли со
