Граница - Станислава Радецкая
- Мы ужасно непристойно себя ведем, - заявила София. Она пыталась подавить улыбку, но не могла.
- Отчего же? – Йохану было приятно на нее смотреть, и он не отводил взгляда от ее растрепавшейся гладкой прически.
- Там горе, а мы тут смеемся, - совсем по-детски заявила она. – Слышите? Священник читает заупокойную речь. Только это ваш, лютеранский.
Когда недовольные слуги, наконец, нагнали их, Йохан дал Диджле пять крейцеров и велел отдать их родственникам умершего. Осман спешился, низко поклонился и исчез за воротами; вернулся он до странности смущенным, и Йохану удалось выпытать, что дочь покойника упала Диджле в ноги, а потом крепко расцеловала за нежданную подмогу.
- Хорошо, что вы не дали больше, господин, - заметил осман. Его глаза расширились, как будто он вновь и вновь вспоминал происшедшую картину. – Иначе она бы меня не выпустила живым.
София опять фыркнула в перчатку, и Йохану неожиданно стало легко, словно эта девочка сняла с него груз сомнений и печали. Никогда ему больше не проехаться рядом с ней, и Диджле не будет трусить позади на своей крепкой кобылке; никогда не гулять в этих местах; но и шантажистов, и разбойников не появится в этой жизни. «Все к лучшему», - сказал он сам себе. Впереди была долгая дорога, но теперь она не пугала. Йохан приподнялся в седле и стряхнул на Софию снег с ветки. Баронесса вскрикнула, когда снег попал ей за шиворот камзола, а потом захихикала и долго искала случая отомстить Йохану за его вероломство.
Прощание вышло коротким. София и не подозревала, что уже завтра они не увидятся, и вовсю фантазировала о балах, которые должны были начаться через несколько дней, о рождественском представлении и о том, как Йохану улучить миг и встретиться с баронессой. Она взяла с него слово, что он заедет к ним завтра поздравить с праздником, а после возьмет ее с собой поглядеть на фейерверк в замке. София так увлеклась мечтаниями, что Йохан не стал ее расстраивать.
После расставания Йохан велел Диджле купить у лоточника горячих лепешек и заглянуть к кабатчику, чтобы раздобыть вина в дорогу. Осман покривился, услышав о вине, но возражать не стал. Несколько бутылок надо было отдать священнику за венчание, и, бормоча на родном языке проклятия нечестивому народу, Диджле отправился за припасами.
Вернулся он на удивление скоро. Йохан не успел прочесть и половины императорского указа, приклеенного к стене, когда из-за угла показался осман, прижимавший к груди ароматный сверток. Бутылок при нем не было, и Йохан нахмурился. Похоже, магометанин не смог пересилить себя, и растерянный взгляд Диджле казался тому подтверждением.
- И где же божественное питье, мой наивный брат?
Диджле отвел глаза.
- Я не купил его, господин.
Со вздохом Йохан закутался в теплый плащ плотней, и надежно привязанный гнедой поднял голову, кося на хозяина карим глазом. Он переступил с ноги на ногу, в надежде скорей отправиться домой, и Йохан почесал ему нос.
- Ладно. Займусь этим сам.
- Не надо, - тихо сказал осман. В голосе у него прозвучала непривычная нотка суровости, и Йохан почуял неладное.
- Почему?
- Я ведь предупреждал, - с осуждением сказал Диджле. Лицо у него было отрешенное, как у человека, которому завязывают глаза перед казнью. – Ты должен был подумать раньше, брат. И я тоже.
Он уронил сверток на размокший снег, чтобы сделать охранный жест, и кобылка Диджле потянулась к нему, взволнованно переступив ногами, когда почуяла вкусный запах печеного теста.
- Что случилось? – тихо спросил Йохан.
Диджле присел, чтобы подобрать лепешки. Йохан не видел его лица и потому вздрогнул, когда осман заговорил.
- Твою женщину убили. Вчера вечером.
Он отпихнул кобылу и поднялся, отряхивая сверток от грязи. Йохан глядел на него, будто не мог отвести глаз, но перед его внутренним взором появлялся вовсе не осман. Пустота, отвержение, сожаление – три этих чувства поднимались изнутри, как три предвестника горя.
- А я говорил тебе, - с упреком заговорил Диджле; глаза у него заблестели, но голос остался тверд, - забирай ее, женись сразу. Ты ввел ее во грех, и умерла она неправедно, как грешница.
- Заткнись.
Осман оторопел, и его темное лицо посерело.
- Но ведь я прав, - по-мальчишечьи упрямо заявил он и сжал кулаки. – Ты виноват, что не защитил ее, и теперь должен искупить этот грех.
- Заткнись и иди домой.
- Но ты…
- Я не буду повторять в третий раз, - Йохан взял с седла плетку. – Клянусь всеми святыми, я никогда тебя не порол, но еще одно твое слово…
Диджле храбро открыл рот, чтобы возразить, и тихо его закрыл. Он отвернулся к своей кобыле, и та изловчилась откусить сразу половину лепешки вместе с мокрой бумагой, и Диджле с проклятиями отнял у нее еду. Гнедой недовольно заржал и зафыркал, обиженный пренебрежением, он тоже хотел полакомиться чем-нибудь вкусненьким. За углом послышалось журчание – кто-то зашел за стену справить нужду, и теперь облегченно вздыхал. Йохан сжал в руках рукоять плети; жизнь продолжалась, несмотря ни на что, и это было несправедливо. Чертов осман прав. Это его вина в том, что он не сберег Анну-Марию, и единственное, что он мог
