Александр Казанцев - Школа любви
С закрытыми глазами я все равно видел Изиду. Голую.
Я не знал еще тогда, что носит она имя богини, но богиней для меня она уже была…
Домик свой увидал я издалека — к сердцу будто тепло прихлынуло, заколотилось оно веселей. Стоит избенка моя! Пусть и с друзьями, но сам ведь ее поставил…
Шаги ускорил. Потом свернул с дороги и напрямик, выше колен проваливаясь в снег, — благо, голяшки унтов ремешками стянуты — пробираться стал к покоящемуся под сугробами лоскуту земли, который недавно стал моим.
Вынимая из рюкзака топор, молоток, ножовку и гвозди, поглядывал я на крышу: зря, похоже, боялся, что под тяжестью снега потрескается шифер — замечательный «прораб» Паша Катков возвел стропила с нужной крутизной: уже и сейчас пласты полуметровые съезжать начинают…
В тот день, сколько ни озирал я с высоты чердака заснеженные окрестности, не увидал никакой живности, кроме сорок, снегирей-краснопузиков, воробьев, синиц да еще, кажется, поползня. Тишина царила изумительная, аж страшно было попервости нарушать ее шорканьем пилы и стуком молотка.
И «говорил» я лишь мысленно, а поскольку ни одного существа разумного, по большому счету, не было рядом со мной, то обращался я шутливо, с наигранной веселостью к предбытникам своим: «Ну, и где же вы, Лот и Овидий? Небось в теплой электричке были рядышком, а теперь оставили меня одного, в снегах… Хотя, конечно, вам, южанам, сюда нельзя — не климат. Даже на черноморском побережье дрог и унывал ты, Назон, чего уж о здешних местах говорить! Здесь вот тоже — ссыльный край…
Гвозди стали к пальцам прилипать. Крепчает мороз, что ли?.. Обманули синоптики хреновы! И меня чутье подвело. Ладно, глядишь, не вымерзну, привычный… А знаете, дорогие мои предбытники, что написано в моем компьютерном гороскопе? Только не смейтесь!.. «В предыдущей жизни вы были женщиной. Вы родились в 1375 году. Место вашего предыдущего рождения — Западная Африка». Ах, вам непонятно, наверно, господа предбытники, что такое гороскоп, тем более — что такое компьютер!.. Долго объяснять!.. Ну а про переселение душ, надеюсь, объяснять не надо… Только ведь компрометирует идею реинкарнации ошибкой своей тот хитроумный компьютер: нам ли верить в его чушь? — уж мы-то знаем, как душа наша перекочевывала!.. Ну вот, местоимением «наша» слово «душа» и принизил, или разбавил как бы… Так она во мне, наверно, и впрямь разжижилась, после второй-то переливки… Ну а если по-компьютерному гороскопу — так после третьей, что ли?.. Да что-то не могу я пока — свят-свят! — вспомнить африканское свое пра-прошлое… И на пальму не тянет, и ничего женского в себе не ощущаю, а вот к женщинам, грешен, тянет… Ой, черт! По пальцу молотком смазал! Теперь ноготь, как пить дать, почернеет… Задубел — руки-крюки, а в перчатках не поработаешь… Ничего, уже заканчиваю, последние, как говорится, штрихи… Полюбуйтесь, товарищи предбытники, какой замечательный получился фронтон! Верно?»
Когда, завершив дело, спустился по шаткой лесенке с чердака, еще сильней прочувствовал, как здорово похолодало. Вдобавок ветерок пронизывающий потянул — тот самый, что на родине моей, ставшей, зарубежьем, пусть и ближним, звучно хиусом зовется.
Преодолевая дрожь-колотун, налил в крышку от термоса чай, сперва согрел об нее руки, потом стал пить, понемногу согреваясь и полнясь благодарностью к Елене, так заботливо собравшей меня в дорогу. Однако решил: обедать здесь не буду, задубела от мороза провизия, пойду к дяде Пете — там на плите разогреем все, перекусим, поговорим…
И сам отогреюсь!
Ух, как обрадовался мне дядя Петя! Лежал он одинешенек на диване, смотрел по телевизору фильм — подводные съемки Кусто: рыбы там плавают молча, немые, вот и ему, дяде Пете, поговорить не с кем.
И тут — мой звонок!
Одежку с меня стаскивал, от радости похохатывая.
— Ага, дрожать бы не выучился — совсем бы замерз!.. Ты бы еще дольше дрог на этим… на доме своем!.. О себе не думашь — о жене подумай!.. Это как там у Пушкина Александра Сергеича?.. Малыш уж отморозил пальчик. Ему и больно, и смешно… Жена грозит ему в окно!
В устах — черт, как бы тут приземленней и точней выразиться: в зубоскальной болтовне, что ли?.. — ну пусть так: в зубоскальной болтовне дяди Пети даже такое ерничанье не казалось кощунственным.
— Ну, чо там на даче? Не скоммуниздили чего?.. Ну, так у вас там пока и коммуниздить-то нечего…
При смешках всех и прибауточках газ на кухне зажег, чайник на конфорку поставил. (Квартира у дяди Пети благоустроенная, почти по-городскому, заслужил, видать, работой былой.) На другую конфорку шлепнул сковороду, жиру бросил в нее, хотел уже яйца забивать, да я остановил: выложил на сковородку задубевшие ломтики колбасы и пирожки с ливером. А на стол вынул из рюкзака хлеб, порезанную пластиками соленую горбушу, вареные яйца.
— Ну, с голоду не помрем! — восторженно помотал головой дядя Петя. — Ладно, закусь — твоя, выпивка — моя!
Взял ковшик, пошел в спальню, принес его доверху наполненным какой-то мутновато-белой жидкостью.
— Чо косишься? — сказал мне. — Бренди-хренди не держим, это бражка. Пей давай, согревайся! — мне первому в граненый стакан плеснул. — На рисе ее, стервозу, ставлю… Не добродила малость — к Новому году в самый раз будет. Вот тогда приезжай — трезвым не выпущу!
Чокнулись, за встречу выпили. Тут как раз и закуска подогрелась, и понял я, что зверски голоден. А дядя Петя сразу по второму стакану наливать стал.
— Вдогонку пошлем! А то не согреешься, слабенькая еще бражка — киселек: рис, вода и сахар, больше ничего. Как она тебе, а?
По вкусу бражка, конечно, слишком далека была от нектара, которым античные боги поддерживали вечную молодость: кисло-сладкая, с душком дрожжевым. Потому я ответил уклончиво:
— Не распробовал.
— Во! Я ж и говорю: вдогонку! — обрадовался старик, потянулся чокаться. — Давай за мир во всем мире… Нет, чтоб в нашей стране, главное, мир был!
Ну, как за такое не выпить?.. Помолчали прочувствованно после второй. Потом на еду набросились. Впрочем, это больше ко мне относится — дядя Петя, хоть и жевал помаленьку, больше говорил — рассказывал, как в больнице его лечили, как сестру процедурную он чуть было не совратил.
— Ну, так все бы и сладилось — каки тут сомненья! — если б кормежка больничная посытней была. А там с этим… с рационом туго: еще бы недельку полежал — и на баб уже больше не потянуло!
Я только хмыкнул с набитым ртом, он истолковал это, видно, как недоверие к его мужским способностям.
— Сказать поди хочешь — «и пора бы»?.. А вот уж хрен! Пока живу — не расхочу!.. Со мной в больнице, слышь-ка, доходяга один лежал — желтый уж весь, как лепешка коровья, сам про себя другим спокойно говорит: «Года два-три и — приехал!..» — так у него, слышь, присказка своя: «Коня бы мне белогривого да бабу большегрудую! Коня бы — на шашлык, а после жратвы — прилечь на одну титьку, другой укрыться — тепло!..»
Охальник старик и есть. Каким был, видать, таким и остался.
— Ладно, про баб мы с тобой еще поговорим… — сказал дядя Петя, поглаживая бугристую розовую плешь, обхваченную венчиком седых волос. — Давай, пока трезвые, про мир.
— А чего говорить? Все меньше его, мира… — едва прожевав, ответил я.
— Верно! — обрадовался старик, потом сообразил, что радость тут неуместна, желтоватые бровки насупил. — Ну, не хочут люди никак в мире жить: перелаялись, перегрызлись… Раньше нас как пужали: что в этим… в Пентагоне, мол, погибель нам готовят. А она — вот она! На нашей земельке выросла, погибель-то!.. По закраинам России уже стрельба, того и гляди, к нам перекинется… Ты вот как на этот счет думашь?
Я пожал плечами.
— До стрельбы у нас, надеюсь, не дойдет.
— Вот и я, было дело, думал, что люди у нас почище, покрепче… — вздохнул старик. — А люди везде люди: попадет им в нюх зараза — чихать начнут, а в мозги она же пролезет — куды и ум деется!.. Чо далеко ходить? Вот в доме нашем двух десятков квартир не наскребется, а ведь не только в ём — в любом подъезде мира нет!.. Со мной, к примеру, на одной площадке участковый живет — Поляков его фамилия. Власть, да?.. Говно, а не власть!.. Ему бы, мать его ломать, за порядком следить: воруют ведь в деревне средь бела дня уже, по пьяни морды бьют, калечут… А ему — все по уху!.. Он каждый день на «Урале» своем в Басандайку ездит — за свежим хлебом, там пекарня хорошая. А когда ехать лень — так ему везут. Он ведь каждого, считай, шофера на пьянке подлавливал, вот они теперь и отрабатывают на него: и шифер везут, и кирпич, и дрова, и тес… Идет Поляков по Межениновке — барин! Строжится для блезиру: чем деревня пьяней, тем ему ведь сытней… Кто отработает, кто, глядишь, и откупится… На кой ему, скажи, порядок — он сам против него! Да! Он ведь, пока я в этим… в больнице лежал, бревна мне бульдозером развалил. Баньку я хотел ставить: вот, думал, бабу заведу, париться всласть будем!.. А каво там теперь: ноги болят, парить нельзя, и бабы опять же нет… Короче, продавать строевой лес надумал, сосну. А Поляков этот дрова себе на тракторе завозил — места ему, вишь ли, не хватило, так развалил штабель мой да еще и гусеницами по бревнам! Это ж каким гадом надо быть, скажи!..
