Владислав Бахревский - Смута
Гермоген, изумленный грубостью горожан, разгневался, вырвал руки у тащивших его, оттолкнул бунтовщиков, пошел назад, к собору, но его схватили, потянули, упирающегося, подняли, в воздухе развернули, погнали на Красную площадь тычками в спину, а малые ребята кидали в патриарха замерзшими лошадиными котяхами, а тут еще попалась им куча строительного мусора, бросали песок, глину пригоршнями.
Втащили патриарха на Лобное место растрепанного, в облачении оскверненном, будто служил не в соборе, а на мельнице. На белом клобуке над золотым шестикрылым серафимом грязное пятно, в бороде ком земли, риза заляпана.
Но стал Гермоген перед людьми, и так стал, что смолкли и опустили глаза. Тимошка Грязной, перепугавшись, как бы настроение толпы не переменилось, выскочил на Лобное место и, тыча пальцем чуть не в самое лицо патриарха, заорал:
– Скажи, всю правду скажи! Шуйский избран в цари его похлебцами! Кровь русская рекой льется. А за кого? За него, за блудню, за пьяницу горького, за дурака набитого, за мошенника-казнокрада! Люди, разве я неправду говорю?!
Ожидал одобрительного гула, но услышал звонкий и ясный отклик:
– Врешь! Сажали Шуйского в цари бояре и вы, дворяне-перелеты. Сам собой в цари не сядешь. Пьянства за Василием Ивановичем не знаем. Да если бы и был он, царь, непотребен и неугоден народу, так его одним шумом с престола не сведешь. То дело Боярской думы и собора всех земель!
Пришлось и Сунбулову поспешить на Лобное место.
– Вы орете по глупости своей! Шуйский тайно сажает нас, дворян, на воду, жен и детей наших терзает и побивает.
– Да сколько же вас побито? – спросил Сунбулова Гермоген.
– С две тыщи!
– Побито две тысячи, и никто об этом до сих пор не знает?! – поднял руки Гермоген, призывая народ к вниманию. – Когда убиты люди? Кто? Имена назови!
– Наших людей и сегодня повели сажать на воду! – брал на глотку Сунбулов. – Мы людей наших послали, чтоб их вызволить.
И, чтоб отвлечь народ, велел подьячему из своих читать грамоту. Грамота была написана от имени городов. Обвиняла Шуйского в государственной немощи, уличала в том, что избран он в цари одной Москвой.
– Не люб нам Шуйский! – крикнул Сунбулов. – Чем больше будет сидеть, тем больше крови прольется.
– Другого в цари изберем! – вторил Гришке Тимошка.
– Ни Новгород Великий, ни Казань, ни Псков, ни иные города – никогда государыне Москве не указывали, – сказал Гермоген. – Москва указывала всем своим городам. Государь, царь и великий князь Василий Иоаннович – поставлен на царство Богом, властями царства, христолюбивым народом русским. Василий Иоаннович – царь добрый, возлюбленный, желанный всем народом, всеми землями. Вы, дворяне, забыли крестное целование, восстали на Божьего помазанника. Терпеливый и мудрый царь наш, я знаю, и это вам простит, да не простит Бог!
Патриарх покинул Лобное место, прошел сквозь молчащую толпу.
Заговорщики, обгоняя патриарха, кинулись в Кремль, требуя царя. Шуйский вышел к ним без страха и сомнения. – Вы хотите убить меня? Убейте, я готов принять венец мученика. Но знайте, от царства я не отрекусь, ибо оно держится царем. Без царя Россия разбредется. Хотите иного царя, соберите Земский собор. Ни ваше, ни чье другое своеволие для меня – не указ.
Не имея поддержки в народе, бунтовщики кинулись вон из Кремля, из Москвы – в Тушино.
Гермоген послал бежавшим две грамоты. В первой призвал к раскаянию, ибо «царь милостив, непамятозлобен, вины вам отдал, ваши собственные жены и дети на свободе в своих домах живут». Во второй грамоте воззвал к чувству Родины. «Мы потому к вам пишем, что Господь поставил нас стражами над вами, стеречь нам вас велел, чтобы кого-нибудь из вас Сатана не украл. Отцы ваши не только к Московскому царству врагов своих не припускали, но и сами ходили… в незнаемые страны, как орлы острозрящие и быстролетящие… и все под руку покоряли московскому государю царю».
Часть беженцев, вняв голосу патриарха, вернулась.
От царя вышло напоминание прошлогоднего указа от 25 февраля 1608 года. Холопы, добровольно перешедшие на сторону законного, избранного собором государя, получают волю, а взятые в плен подлежат наказанию и возвращаются к прежним господам, в вечное холопство.
63Дворянский бунт обошелся без крови, без казней. Марья Петровна даже не поплакала. Может, напрасно не поплакала, в сердечке страх утопила. На первой неделе поста приключилась с ней болезнь нежданная, жестокая. Выкинула царица. Не стало у нее радости, а у царя не стало опоры.
Легко в книге перелистнуть страницу, миновать в единой строке месяцы, годы. Людям надо те месяцы, те дни и часы прожить, перетерпеть, переголодать, перехолодать, оплакать убитых и умерших, ужаснуться доле родившихся, потерять надежду и обрести надежду.
С грачами, с ветрами принесло в Москву слух: Бог смилостивился, грядет России избавление.
Войско Скопина-Шуйского явило себя победами. Как просохнут дороги, будет Скопин-Шуйский в Москве.
Хорошие слухи крепче двойного вина. Во всех стычках московские дружины брали верх над казаками, над поляками. Шумок пошел по городу: чего Скопина ждать, сами побьем тушинских воров.
Вор ждал от весны, что его войско духом помолодеет, а воспряла на майском тепле Москва.
В Кремле, однако, тихо было.
Царь Василий Иванович словно бы совсем о войне забыл. Сидел за счетными книгами, выкраивал крохи, чтоб заплатить хоть что-то верным людям.
Его заботило не то, быстро ли возрастает войско князя Скопина-Шуйского, а будет ли чем заплатить за службу. Где взять деньги, когда самые богатые города подати платят тушинцам.
Погоревал вслух при Марье Петровне, а она и скажи:
– Царю нанять всех работников невозможно. Работников нанимают хозяева, а строится царство. Само собой. Так и с войском надо сделать.
Шуйский даже всплакнул от чувств.
– Умница! По найму надо казаков в службу брать. Пастухов всем миром нанимают, отчего же казаков не нанять? Дороже станет, если тати в город пожалуют.
Составив указы о наймах северными городами отрядов князя Скопина-Шуйского, государь словно горб с себя скинул. Малые дела щелкал как орешки. Прочитал челобитную от шести сотен казаков, служивших в Гороховце и уже два года не имевших жалованья, тотчас продиктовал указ нижегородскому воеводе Прокудину: «Коли есть деньги в Нижнем, и тебе б однолично дать гороховецким казакам денежек хотя не извелика, да по запасу».
Государь подписывал указ о денежном окладе в сто пятьдесят четвертей перебежавшему от Вора казачьему атаману Макару, когда пришли сказать: патриарх Гермоген пожаловал.
Вздохнул Василий Иванович: тяжелы ему были беседы с владыкой.
– Не слышно тебя, государь, в Москве, не видно, будто тебя вовсе нет! – сурово начал Гермоген.
– Коли враг за стенами, а не в стенах, значит, царь жив-здоров, – ответил, улыбаясь, Василий Иванович. – Правду сказать, удручила меня измена дворецкого моего. Не хотел я этой казни. По сей день плачу.
– Крюк-Колычев замышлял убийство в святой день Вербного воскресенья на глазах всего народа. Тебе ли о нем горевать, государь?
– Горюю, владыко! Я за него просил, да не упросил. Горько мне, горько! Все спрашиваю себя: за что? Откуда такая ко мне ненависть? Убить царя, ведущего под уздцы ослю? Пролить кровь на глазах сидящего на осле, а ведь то не патриарх восседает, то образ Христа, вступающего в Иерусалим! Окровавить на века чистый радостный праздник?!
Гермоген нетерпеливо пристукнул своим пастырским посохом.
– Государь, нельзя думать о вчерашнем, когда столь дорог нынешний день! Москва готова едино подняться и побить тушинцев. Москва смела, и ты будь смел. Надень броню, ступай с мечом в поле. Бойцов у тебя не меньше, чем у Вора. Теперь всем ясно: воровские люди ни в чем не преуспели – ни Троицу взять, ни Россию ополчить на тебя. Города, которые присягали Вору из-за страха, вновь спешат к твоим ногам припасть.
Шуйский кротко глянул на патриарха.
– Что же кровь лить, если все само собой совершается? Правда – она и есть правда.
– Не греши, государь! – Гермоген гневно возвысил голос. – Бог помогает старателю. Иисус Навин воевал с тридцатью одним царем – и победил. Бог послал каменный град на царей ханаанских не потому, что израильтяне ждали от них себе погибели, надеясь на одного Бога, но потому, что били и гнали врага, устлали трупами всю гору Веферонскую.
– Прости, владыко!
– Что прощать? Бога помни! «Не бойся и не ужасайся, – сказал Господь Иисусу Навину, – возьми с собою весь народ, способный к войне, и, встав, пойди к Гаю. Вот я предаю в руки твои царя Гайского и народ его, город его и землю его».
Шуйский, схватясь за спину, поднялся со скамьи, поклонился Гермогену.
– Спасибо, пастырь, что ведешь меня, укрепляешь словом и молитвой. Но я – робок, владыко, ибо я стар и впереди у меня не свет долгой жизни, а вечная могила. Держава приказывает не поспешать. Легко отправить полки на бой, на смерть, но в полках мужья и сыновья. Страшусь жену оставить вдовой, мать сиротой. Помолись за меня, владыко! Если Москва хочет большой брани, я пойду со всеми… Хотя лучше бы Скопина подождать… князь Михайла со шведами идет… Поляки да казаки при виде его полков сами собой поразбегутся.
