Владислав Бахревский - Смута

– Да, – сказал Заруцкий, весело поглядывая на сидящих за столом.

– Ты умрешь страдая.

– Чтоб казак да умер покойно?! Спасибо, шут. Я доволен твоим гаданием.

Шут пошел вдоль стола и взял протянутую руку Рожинского.

– Князь, тебе надо поберечься. Твоя болезнь у тебя за плечами.

– Ты хочешь напугать нас?

– Не хочу и не желаю этого. Моя жизнь в ваших сильных руках. Я мог бы не гадать, но мне приказано, и я исполняю приказание моих господ. Твоя рука мне говорит, князь, что ты умрешь.

Опустил вялую руку Рожинского и сам взял дрожащую от напряжения руку Сапеги.

– Какая сила и ясность! Какая воля! Этой воле будут покорны многие тысячи.

– Буду ли я в Москве?

– Будешь, ясновельможный пан. Но ты не будешь у себя дома. Ты тоже умрешь.

– Довольно! – Сапега оттолкнул шута.

Шут, согнувшись в поклоне, спиной отступал к своему столу.

– А мне ты не погадаешь? – изумился Вор.

Шут поклонился, приблизился к государю, взял его руку.

– Я жду твоих вопросов, повелитель.

– Начнем с конца. Долог ли мой век?

– Увы, повелитель. Ты умрешь.

Вор расхохотался.

– Ты воистину шут! Ведь он всем сказал сущую правду, мы – умрем. Погадай Станиславу.

– Нет! – чуть ли не крикнул юный Мнишек, сжимая руки в кулаки.

– Дурак, ты и вправду нас напугал. Пошел прочь, скотина! – И царь двинул шуту кулаком по горбу.

– Каррр! Ка-а-ар! – Шут, не опуская рук, отпрыгнул по-птичьи в сторону. Он был копия ворона.

За столом воцарилось молчание.

Совет прошел, как бывает у поляков да казаков. С криками, с выстрелами в воздух, с полыхающей, как молнии, ненавистью и со всеобщим обожанием самих себя и всего польского да казацкого в себе.

К Сигизмунду назначили посольство. На вопрос о жалованье ответ держали бояре Вора Григорий Петрович Шаховской, Михаил Глебович Салтыков да Федор Андронов.

Бояре могли сообщить одно: денег нет, деньги изыскивают, и когда деньги будут, то и заплачено солдатам будет сполна. Совет выбрал от себя Сапегу и Зборовского и наказал им объявить Дмитрию Иоанновичу следующее: если денег не сыщет, то не сыщет и войска. От сего дня 7 февраля 1609 года пусть считает три недели. Через три недели, день в день, войско уйдет.

Получив ультиматум, Вор даже пальцем не пошевелил, чтобы что-то поправить в делах. Он успокоился, хорошо ел, приласкал забытого Рукина, подарил ему енотовую шубу, а Кошелеву волчий тулуп.

Восьмого февраля Вор никого к себе не пускал, читал Талмуд и наугад Пятикнижие.

«И возьми к себе Аарона, брата твоего, – читал он, печально взглядывая в пространство, – и сынов его с ним, от среды сынов Израилевых, чтоб он был священником Мне, Аарона и Надава, Авиуда, Елеазара и Ифамара, сынов Аароновых. И сделай священные одежды Аарону, брату твоему, для славы и благолепия…»

И еще читал: «Если в земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе во владение, найден будет убитый, лежащий на поле, и неизвестно, кто убил его: то пусть выйдут старейшины твои и судьи твои и измерят расстояние до городов, которые вокруг убитого; и старейшины города того, который будет ближайший к убитому, пусть возьмут телицу, на которой не работали и которая не носила ярма. И пусть старейшины того города отведут сию телицу в дикую долину, которая не разработана и не засеяна, и заколют там телицу в долине…»

И сказал себе Вор:

– Ну, чего ты еще не видел и чего не познал, будучи в царях? Разве не служили тебе, не целовали тебе руку князья и воеводы и даже цари? – Тут он вспомнил касимовского хана. – Разве не спишь ты с помазанницей – царицей? Чем тебя можно удивить, чем побаловать? К тому же старое вино кончилось и лососи кончились… И разве не вкуснее всего свежий хлеб?

Вдруг сильно застучали в двери, и он быстро спрятал Талмуд. Приехали из лагеря Рожинского.

– Гетман тяжело ранен! Пуля сломала ему два ребра и задела внутренности.

– Но он жив?

– Жив!

– Он будет жить?

– На то воля Божия. Рана большая, князь потерял много крови.

Вор послал к гетману своего врача, а к себе кликнул Кошелева.

– Ну что, шут? Одно твое предсказание сбылось.

Шут тотчас кинулся к порогу, насыпал в уголок песку и пописал в песок.

– Что это значит, шут?

– Я хочу быть кошкой.

– Нет, шут! Ты мне нужен в человеческом обличье. Я напуган, шут. Рожинский мне много досаждал, но без него как бы совсем не прибили. Что мне делать, посоветуй.

Шут засмеялся, погрозил Вору пальцем.

– Ты же сам знаешь, что задумал.

– Задумать просто. Получится ли задуманное?

– Нам, грешным, и ветер-то встречный.

В Тушине властвовал Сапега. Его люди ворошили документы, дознаваясь, куда подевались собранные с городов деньги. Вор стал тих и неприметен. Он шушукался с одним только Рукиным, за стол садился с шутом.

Марина Юрьевна, вдруг всеми забытая, устремилась надеждами к отцу. Она написала ему трогательное, покаянное письмо:

«Я нахожусь в печали, как по причине Вашего отъезда, так и потому, что простилась с Вами не так, как хотелось. Я надеялась услышать из уст Ваших благословение, но, видно, я того недостойна. Слезно и умиленно прошу Вас, если я когда-нибудь, по неосторожности, по глупости, по молодости или по горячности, оскорбила Вас, простите меня и пошлите дочери вашей благословение… Я обещаю Вам исполнить все, что Вы мне поручили, и вести себя так, как Вы мне повелели».

– Боже мой! – жаловалась Марина Юрьевна Барбаре Казановской. – Для кого-то, для сверстниц моих, – балы, свет, замки, залы… А для меня, для царицы, – изба, свеча, снега… Для них, юных благородных полек, – восхитительные речи влюбленных рыцарей, блеск остроумия, сладостная мука сердца. А для меня, девятнадцатилетней, солдатская матерщина и ежечасное ожидание ужасного. Войдут, схватят, задушат или зарежут… Я постоянно думаю, что не больней, быстрей – веревка на шее или ножи? А как я одета? Крестьянки одеваются богаче.

– Государыня, – ответила Казановская, – те дамы, которым вы позавидовали, мотыльки. Вы – человек веков, вы – история. Сегодня вы чужая всем, вы в рубище, вы ютитесь в деревянной избушке, а завтра – вы хозяйка бескрайней земли. У вас еще будут балы, ваше величество. Вы зададите их с той мерой пышности, какая будет вам угодна.

– Барбара, неужели ты этому веришь?

– Верю, ваше величество.

Марина Юрьевна потянулась к уху фрейлины-наперстницы.

– А вы приметили этого?

– Кого, ваше величество?

– Казака.

– Заруцкого?

Марина Юрьевна рассмеялась.

– А спрашиваете кого?.. Ах, как он смотрит! Как поворачивает голову! А походка, походка!

Марина Юрьевна вскочила, прошлась по комнате, изображая Заруцкого.

– Да, Барбара! Да! Нам нельзя унывать! За дело, милая моя, ясновельможная моя панночка! Несите бумагу, перо, чернила. Я вчера попыталась разжалобить отца, но жалобы мои только всколыхнут в нем застарелые обиды. Вернуть отцовское расположение проще и надежнее – делами, и я вовлеку его в мои дела.

Марина Юрьевна сообщила отцу о послах, отправленных войском на сейм и для переговоров с Сигизмундом.

«По случаю этой поездки панов послов в Польшу, – писала Марина Юрьевна, – мне показалось необходимым усиленно просить, чтобы Вы, Ваша милость, мой господин и отец, тем панам послам, которые едут к его величеству королю, соблаговолили оказать всякую помощь советом, чтобы эти дела могли кончиться как можно лучше, ибо это весьма важно как для его царского величества, так и для наших московских дел».

Марина Юрьевна занималась высокой политикой, а у Вора было свое на уме. Выпросил у князя Трубецкого кучера, который хорошо знал местность, сам выбрал санки. Вместе с шутом Кошелевым начинил их всяческим добром. Соболей и меха на дно, под сено, за двойными стенками кузова спрятали серебряную посуду, деньги, под облучок положили мешок овса, а в нем утопили русский речной жемчуг. Вор собственноручно зашил в двойные носки самые дорогие камни, самый крупный морской жемчуг.

Оставалось заложить лошадей и указать вознице, куда ехать.

Было 11 февраля. Сумерек Вор начал ждать, как проснулся. Мыкался по дому, сидел на кухне, мешая повару. Ходил глядеть, как задают корму лошадям. Принимался за царским своим столом ворошить грамоты, но ни в одну так и не заглянул. Наконец за окнами засинело.

– Одевайся! – приказал Вор шуту.

Тот принес шубы, для царя и себя.

– Тулупы неси!

Принес тулупы, спросил:

– Царицу звать?

– Упаси тебя бог! Садись на дорожку, помолчим.

– Садиться надо одетым, – возразил Кошелев.

Надели шубы, шапки, рукавицы. Напялили друг на друга тулупы. Сели.

И тут дверь распахнулась и ввалился с телохранителями их милость пан Сапега.

– Покататься задумали, ваше величество?

– Покататься. Целый день из дома не выходил.

– Зачем же тулупы? На улице не холодно. Снег сырой, с крыш капель.

– Боюсь простуды, ваша милость.

Сапега снял наконец шапку и выразительно поглядел на телохранителей, которые тотчас обнажили украшенные оселедцами головы.