Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
В первые же дни моей новой работы сделалось известно и о еще одной сопоставимо таинственной пропаже: уездный врач и судебный следователь, отправленные из Тотьмы в компании двух дюжих полицейских, чтобы запротоколировать смерть доктора, не нашли на месте его тела. Подробности стали известны несколько недель спустя, когда этот самый следователь, некто Дагин, действительно похожий отчасти на рыбу, прибыл по каким-то делам в Вологду, где был отловлен Рундальцовым и настойчиво приглашен им в гости. Оказалось, что, получив телеграмму губернского правления, местные власти, хорошо помнившие доктора, немедленно снарядили экспедицию, которая должна была, произведя все формальности, предать тело несчастного Веласкеса земле. Родственников у него, похоже, не было, Маша формально оставалась ему чужой, так что требовался лишь протокол вскрытия, которой подтвердил бы, что смерть его наступила не вследствие какого-нибудь преступления. Удостоверить это должен был доктор, который, собственно, и сменил Веласкеса в Тотьме: наслушавшись, особенно в первый год, рассказов о своем предшественнике, он давно уже лелеял надежду рано или поздно с ним познакомиться. Понятно, что предания подобного рода, особенно исходящие от бывших пациентов, всегда создают довольно своеобразное представление о предмете: в десятый раз выслушав, что Петр Генрихович в два счета поставил бы на ноги расслабленного и заставил бы прозреть слепца, новый врач напитался по отношению к нему каким-то завистливо-недоверчивым чувством, которое сейчас, хоть и парадоксальным образом, должно было быть удовлетворено. Вряд ли он признался бы в этом даже самому себе, но наконец-то он получил по сравнению с Веласкесом одно-единственное, при этом совершенно неоспоримое преимущество: он по-прежнему оставался живым.
В компанию доктору и следователю были отряжены двое младших полицейских чинов: по каким-то внутренним соображениям в уезде решили не везти мертвое тело в Тотьму, а похоронить его прямо там, на месте, — может быть полагая, что упокоение в намоленной монастырской земле в техническом смысле эквивалентно отпеванию. Впрочем, все эти теоретические построения оказались совершенно излишними: когда команда прибыла на место, оказалось, что все там сохранилось абсолютно в том же виде, в котором было нами оставлено — они нашли даже жемчужную сережку, впопыхах оброненную Мамариной (следователь сообразил захватить ее в Вологду и был вознагражден ее аффектированной признательностью: «Ангел! Как мне вас благодарить?» — отчего-то даже в этой невиннейшей фразе чувствовалось густое неприличие, отчего всем собравшимся тотчас сделалось неловко). Более того, этот провинциальный Гольмс, внимательнейшим образом осмотрев место происшествия, обнаружил на столе, на котором мы оста-вили тело доктора, засохшие водоросли и потеки воды; не хватало лишь безделицы — самого мертвеца. Дедуктивный метод не подкачал и тут: несмотря на то что дверь избы была плотно закрыта, под столом имелось, как выразился Дагин, множество следов диких животных, которых он смутно подозревал в исчезновении доктора, — выходило так, что они не только каким-то образом вынесли труп, но и заперли за собой дверь (которую мы, между прочим, оставляли просто прикрытой). По поводу животных мы быстро его разубедили, рассказав про лиса (который, кстати, тоже пропал), но он, уже разогнавшись мыслью, не мог затормозить — да и сказались тут, видимо, и обильно подававшиеся напитки. «Может быть, — предположил он, — какие-то его пациенты из окрестных деревень, приехав по лечебной надобности и обнаружив тело, сами его похоронили». Спорить с этим было трудно, хотя, конечно, и вообразить это было нелегко: в России даже младенцы знают, чем грозит самоуправство подобного рода, а русский мужик с его стихийной практичностью вряд ли пошел бы на сознательный риск ради одной признательности за прошлые благодеяния. Впрочем, несмотря на версию про диких животных, следователь и доктор тщательно осмотрели ближайшие окрестности, особенное внимание уделив кладбищу, — и ника-ких следов свежих могил не нашли. Заходили они и в склеп — но, как с хохотком сообщил Дагин, если среди тамошних останков и наличествовали следы преступления, то совершено это преступление было не позже восемнадцатого века, а следовательно, в его, Дагина, компетенцию не входило. К концу вечера он, под соединенным воздействием чар Мамариной (включившей в благодарность за сережку свой животный магнетизм на полную силу) и настоек купца Коковашина, пришел уже в совершенно поэтическое расположение духа, так что был отправлен на извозчике в гостиницу. Утром он — вероятно, в знак извинения — прислал букет белых роз без всякой записки.
Прибытие букета происходило уже без меня: я в это время диктовала бедным детям из «Азбуки», чтобы потом, собрав тетрадки, поправить их погрешности в письме. Поскольку я перехватила (как выразилась бы составительница этого букваря) факел знаний прямо из рук не вовремя согрешившей просветительницы, я не могла повлиять ни на выбор учебника, ни на сам ход урока, который вдобавок строго регулировался министерскими инструкциями. Вряд ли бы мне, конечно, удалось отыскать среди дозволенных учебников что-нибудь поприличнее — вероятно, потайная цель их всех состояла в том, чтобы сызмальства не только отвратить деток от всякого учения, но и заодно привить им чувство глубокого презрения к миру подлых сюсюкающих взрослых. «Скажи мне, батюшка, как счастия добиться?» — спрашивал в стихах недоумок-крошка у своего умудренного папаши. «Дороги лучше нет, как телом и умом трудиться», — отвечал тот, заодно греша против ритма, не говоря уже о здравом смысле. Содрогаясь от омерзения, я диктовала эти липкие слова; девочки, печально постукивая перышками о дно чернильниц, записывали.
Я смотрела на сидящие аккуратными рядочками фигурки в коричневых платьях (в старших классах их разрешено было поменять на черные) с тяжелым чувством: все происходящее с ними было как-то особенно против природы и совести. Их еще затемно выхватывали из теплых кроваток, наряжали в глупое, неудобное платье и отправляли в гимназию, где стайка потрепанных взрослых самым обидным и неудобным образом учила их лицемерию. Конечно, грамота нужна, и просвещение есть благо, но беда в том, что цинические картины, ежедневно ими наблюдаемые в обыденной жизни, бесконечное число раз опровергали то, что мы вместе с авторами прописей пытались им внушить. Если бы мы все, учителя, вдруг напоены были особенным эликсиром, заставляющим нас говорить правду, разве этому мы учили бы бедных детей? «Пока маленькая — старайся не злить родителей, а как подрастешь — стремись завлечь мужчину, чтобы выйти за него замуж. Будешь терпеть его гнусные забавы и в муках рожать других детей. Потом станешь его обманывать, чтобы поменьше работать, а побольше отдыхать,
