Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
Тяготящее меня устройство земной жизни предлагает, если отбросить все маскирующие его фантазии, очень скромное вознаграждение за тяжелые многолетние мучения. Ни человека, ни теленка никто не спрашивает, хочет ли он родиться на свет: эта сделка заключается за его спиной, как в Америке продают раба. Дальнейшая судьба теленка очевидна: он, кормясь, будет получать свою долю животного наслаждения, за что рано или поздно расплатится быстрой смертью. Человек тоже будет получать маленькие доли удовольствия — от игры, от еды, от праздности, от вина: это, конечно, зависит от того, в какой семье ему повезло родиться. Но, в отличие от теленка, который вряд ли задумывается о своем месте в мире, человек вынужден тащить за собой груз печальных мыслей, которые отравят ему каждое из столь немногочисленных ожидающих его наслаждений.
Я несколько раз читала про сиамских близнецов: сросшихся телами двойняшек, которые вынуждены сосуществовать круглосуточно, всегда чувствуя рядом неотделимого чужого. Но ведь каждый человек таскает за собой такого близнеца внутри: злого, критичного наблюдателя, который всегда, в самую мирную минуту, подпустит капельку яда. Я видела, как девочек моего класса, которым по возрасту положено быть невиннейшими в мире существами, гложут и язвят эти внутренние сущности. С детства наблюдая вокруг себя жизнь в ее неприкрытой наготе, они поневоле привыкали к зависти и наушничеству, лицемерию и подобострастию, насмешке над слабым и грубой лести в адрес сильного. Только в какой-нибудь утопии могут сосуществовать рядом полностью равноправные граждане, но в обычной земной жизни это кажется совершенно недостижимым. Мне достался класс с уже полностью сложившимися внутренними отношениями, как будто, собрав детей, им раздали роли от какой-то злой пьесы, где героев было ровно по числу актеров. Если бы я проработала там подольше, то, может быть, застала бы в другом классе сам процесс распределения: ты будешь «сливкой», а ты «подлипалкой» (собственные их выражения), ты станешь тиранить подружек, а тебя, напротив, будут обижать одноклассницы, да так, что ты света белого не взвидишь. Я не могла поверить, что дети могут быть не просто такими жестокими, но изобретательно жестокими: вероятно, обрушивавшаяся на них в обыденной жизни несправедливость копилась в каких-то таинственных внутренних хранилищах, чтобы при случае быть излитой на существа еще более беззащитные. Конечно, так устроена и взрослая человеческая жизнь: какой-нибудь мерзавец, выслуживший себе чин в канцелярии, тиранит чиновников-подчиненных; те, придя домой, отыгрываются на женах, от которых уже щипки и шлепки, а то и розги достаются детям — и всю скопившуюся у них обиду они несут в гимназию, чтобы излить на еще более несчастную однокашницу.
Несколько дней пронаблюдав за тем, как они шпыняют и мучают безответнейшую Тоню Шаломытову, чье симпатичное личико было изуродовано следами какой-то кожной болезни, я попыталась вмешаться: они просто не поняли меня, как будто я попробовала отменить силу тяготения. Их небольшие собственные миры были устроены совершенно гармонично, причем любая возникавшая на их краю трещина немедленно залатывалась усилиями их сознаний. Щеточка у входа в гимназию была предназначена для того, чтобы отряхнуть пыль с сапожек; парта — чтобы за ней сидеть; Тоня — чтобы ее «цукать» и «форсить»: когда я, отозвав на перемене двух главных мучительниц, спросила у них, зачем они издеваются над бедной девочкой, они даже не нашли, что мне ответить. Впрочем, полностью без последствий этот разговор не остался, поскольку одна из них, бывшая, как выяснилось, дочерью преподавательницы словесности Натальи Борисовны Быченковой, передала наш разговор своей матушке, и та вызвала меня на беседу.
Отношения между учителями гимназии были до смешного уподоблены сложной иерархии учениц. Поскольку заведение наше обучало исключительно девочек, бóльшая часть учителей также были женского пола, но, по воле Шамова или министерства, полностью переложить такое сложное дело в хрупкие женские руки было никак нельзя, так что математику, педагогику и естественную историю преподавали мужчины. Мужчинами же, само собой, были и законоучители — о. Александр и о. Иоанн. Последний из них, приходивший в гимназию почти ежедневно, произвел на меня впечатление человека, находящегося не просто в неуравновешенном состоянии, но чуть не в помешательстве: на ходу он что-то бормотал, причем не молитву, как можно было подумать, а что-то сугубо светское, вроде стихов. Тем же вечером я пыталась выспросить о нем у отца Максима, но тот решительно уклонился от разговора.
При этом учителя-мужчины вели себя так, словно в гимназию они забежали на минутку по срочному делу (как оно, собственно, и было) и никогда не оставались в доме покойного Батюшкова дольше, чем было необходимо, чтобы дать урок. Напротив, для преподавательниц гимназия была явным средоточием всей жизни, и они находили какую-то особенную отраду в сложности здешнего внутреннего устройства. Здесь, будто в трактире для извозчиков, непрерывно пили чай и разговаривали: самоваром заведовала суровая толстая баба, похожая на ожившую глиняную свистульку из тех, что продают за копейку на русских базарах. Звали ее не то Анфиса, не то Авдотья, и обращались к ней с аффектированной вежливостью, чтобы подчеркнуть принятый здесь демократизм: «Анфисушка (или Авдотьюшка), а что-то у нас самовар остывает» — и она с каменным своим монгольским лицом, шумно втягивая воздух, тащила его во двор, где раздувала чуть не при помощи старого сапога. Психологически она была для учительниц чем-то вроде точки отсчета, гринвичского меридиана женской судьбы: в сравнении с ней все они чувствовали себя счастливицами, так что ежедневное зрелище неопрятной пыхтящей Авдотьи (или Анфисы) обеспечивало каждой из них маленький заряд упоения собственной персоной.
Гораздо больше, впрочем, разрастанию этой гордости способствовало внутреннее устройство учительской общины. Когда-то, еще в эпоху, когда я присматривала за юным эсером, его компания, неожиданно изменив своим привычным траекториям, после скетинг-ринга (тогда остромодная столичная забава) отправилась не в турецкие бани, а в цирк. Естественно, у входа в бани я сочла бы свою дневную миссию выполненной, но тут пришлось, купив билет, проследовать внутрь. Представление мне не понравилось категорически: дрессированных зверей было очень жаль, тем более что я понимала их эмоции не только гораздо сильнее остальных
