Сергей Бородин - Тамерлан
Тысячников и темников из войск Мираншаха спрашивал сам Тимур.
Наконец описи были закончены и всё имущество не только этого дворца, но и всех остальных дворцов и садов Мираншаха подсчитано.
Городской дворец выглядел нежилым. Залы стали гулки. За дни описи ковры были скатаны к стенам, все вещи составлены в угол, в каждой комнате оставлено то, что оказалось в ней при Мираншахе. Тимур проходил во дворцу, словно вновь завоевал его.
Тимур созвал Великий совет, который был немноголюден. В Малом совете советников было в пять раз больше.
Не в высоких залах, не в парадных покоях дворца, а в тесном углу, у есаула, Тимур собрал Великий совет.
Из гулких зал Тимур вышел во внутренний дворик. За непогожие дни сразу потускнели деревья. Листва их не пожелтела, а побурела, и листья с лёгким жестяным стуком падали то в прудик у фонтана, то на кусты роз, то на сырую землю.
Тимур загадал, приметив отвалившийся от клёна листок. В небе, вновь просиявшем после холодных дождей и ветров, листок падал так медленно, словно раздумывал, не вспорхнуть ли назад, на прежнюю ветку.
Исстари было заведено в Мавераннахре гадание по звёздам. Десятки звездочётов служили при дворцах правителей, при мечетях, при базарах. Иные выслушивали вопросы и давали ответы возле почитаемых могил, а то и в нишах около городских бань. Гадал у звездочётов и Тимур, чтобы все видели, что он не пренебрегает небесными знамениями, но для повседневных своих дел он обходился гаданиями, привычными с детства: по сочетанию подброшенных и упавших камушков, по ушам коня в пути, по полёту опавшего листка. Он считал, что бог всегда ответит, на любой вопрос даст ответ условленными знаками.
Он загадал:
«На землю упадёт — могила; на воду — жизнь сохранить, но обесславить; на куст — оставить на виду, но держать в руках».
Листок, подобный раскрытой ладони, опускался столь медленно в тишине, в синеве неба, что думалось, вот-вот он скроется куда-то в сторону и не ответит Тимуру.
Листок задел за ветку, задержался на ней и, вновь соскользнув, плавно повернулся в воздухе.
Он опустился прямо на зелёный ещё куст роз, но, едва коснувшись живых листьев, ещё раз повернулся, распластавшись, пролетел над самой водой и упал на середину дорожки.
«Так и я решил! — почти вслух подумал Тимур. — Бог согласен со мной, он сам видит…»
И, облегчённый от своих сомнений, повелитель прошёл через угловой переход на внешний двор, к есаулу.
Кланяясь, советники раздвинулись, прося Тимура занять обычное место во главе их, на полу, на войлоке.
Но Тимур велел принести ему скамью:
— Нога болит, извините.
Иногда в зимние дни или при смене погоды, на рубеже осени и зимы или зимы и весны, ему трудно было уложить на полу свою негнущуюся, ноющую ногу.
Советники — старшие из темников, первые из амиров — созывались для решения самых больших, самых трудных дел.
Они ждали слов Тимура, прежде чем заговорить самим. Они ждали от него вопроса, хотя каждый знал об этом вопросе и у каждого был готов ответ.
С молчаливым Султан-Махмуд-ханом, с широколицым, приветливым и доброжелательным Шах-Меликом, с угрюмым Шейх-Нур-аддином, даже с уклончивым, отводящим в сторону глава сейидом Береке, не без подношений и не без щедрых посулов, по этому вопросу уже говорили и сама великая госпожа, и любимый всеми Халиль-Султан, и царевна Ширин-бика, жена Мираншаха.
Тимур через своих проведчиков и проведчиц знал о всей той суете, посулах, просьбах и уговорах. Его сердило, что вмешиваются в такие дела, которые до дна он один понимает, но он сильнее рассердился бы, если бы великая госпожа отнеслась безучастно к участи Мираншаха или оказалось бы, что Халиль равнодушен к судьбе своего отца.
Советников удивило, что Тимур допустил на совет дворцового есаула, служившего здесь Мираншаху.
Но Тимур не только призвал есаула, а и посадил неподалёку от себя.
Но обычаю, он попросил сейида Береке прочитать молитву и вслед за ней, едва дав ему договорить последние слова, спросил есаула:
— Твои описи при тебе?
— Здесь, великий государь.
— Оценки при тебе?
— Здесь, великий государь.
И повернулся к своему писцу:
— Наши описи здесь?
— Вот они, государь.
— Возьми у есаула, сличи.
— Сличено; всё сошлось, государь.
— Много добра нашли?
— Не меньше, чем из казны пропало. Но притом установлено: многие из сокровищ дворца принадлежали правителю до расхищения казны.
— Мне нужна казна, а не установления.
— Истинно, великий государь.
Тимур опять повернулся к есаулу:
— По моим записям из дворцов здешних вельмож и любимчиков ценности взяты?
— Как мозг из костей, до костей выскоблили, великий государь.
Не все в Великом совете знали, что за немногие дни повелитель не только составил какие-то списки, но и опустошил все знатнейшие дома Султании, а владыки этих домов уже заточены здесь, во дворце, в подвале казнохранилища: Тимур не любил разглашать своих дел, пока дело не сделано.
— И что же? — спросил Тимур есаула. — Много добра?
— Во много раз больше, чем было в казне.
— Ещё бы, — у казны здесь один подвал, а у расхитителей подвалов много.
— Истинно, государь.
Тогда Тимур повернулся к Великому совету с облегчённым вздохом:
— Вот мы и вернули казну!
И некоторым почудилось, что Тимур показал зубы из-под усов в знак улыбки, — это редко случалось — видеть улыбку повелителя.
Тогда Тимур обратился к совету:
— Если наш слуга украдёт казну, доведёт лишениями войско до нищеты, воинов разбалует, дозволив им искать себе пропитание вольной работой, помощников отвлечёт от дел, рубежи государства оставит открытыми перед сильным, злым, жадным врагом, забудет, что города это крепости, а не базары, доведёт стены крепостей до разрушения; если своих купцов станет грабить, а у чужих принимать откупы за поблажки, если вместо полива земель пустит на плодородные земли стада, оросительным каналам дозволит зарасти травой и завалит их мусором, а хлеб станет закупать из соседних стран, чего заслуживает наш вельможа, если вместо созидания предастся разрушению, вместо накопления — расхищению, вместо повиновения — своеволию? Если свой удел он мыслит не частью единого государства, а…
Гнев нарастал в Тимуре, и голос его пресёкся. Перемолчав, он спросил притихших советников:
— Чего заслуживает такой слуга?
Великий совет молчал; и когда Тимур смотрел на этих вернейших людей, на свою опору, на людей, коими он сковал, как обручем, все спицы гигантского колеса — своей империи, — советники опускали глаза, выжидая, чтобы повелителю ответил кто-нибудь другой.
— Молчите? Я скажу сам: казнь!
Он видел, как вздрогнули или как заворочались, всё ещё не поднимая глаз, эти твёрдые, безжалостные, суровые люди.
— И такую казнь, чтоб все видели! Чтоб каждому стало страшно!
Лишь Шах-Мелик, подняв строгое лицо, прямо глядя в глаза Тимура, возразил:
— Он вам сын, государь.
Тимур не ждал, что придётся спорить. Он не привык спорить. Не бывало такого, чтоб приходилось спорить. Сейчас он мог впасть в такую ярость, что уже ни Великий совет, ни весь этот огромный дворец, ни вся вселенная не остановят его ярости, пока он не сокрушит всего, во что бы ни упёрся!
С нарастающим гневом глядя в недрогнувшие глаза Шах-Мелика, Тимур встал со своей скамьи.
Но и Шах-Мелик встал с пола.
Казалось, Тимур накапливает силы для неукротимого, сокрушительного прыжка, выискивая в Шах-Мелике то место, куда вцепиться.
Но, стоя так, он ещё раз услышал спокойные, твёрдые, слова Шах-Мелика:
— Меня можно убить, государь. Не во мне дело. Но вам он сын…
— Таджик! Вы все жалостливы! А мне нужно…
— Не во мне дело. На Меч Ислама ляжет пятно сыноубийства. Будет ли он тогда Мечом Ислама?
— Это не твоё дело. Пусть сейид скажет! Ну-ка!
Береке встал:
— Государь! Всякому мусульманину известно, — когда Ибрагим пожелал во имя божие заколоть сына своего Исмаила, сам бог отвёл его меч в сторону.
— Я — не во имя божие. Мне надо укреплять государство, а не потакать!..
— Всякое дело, государь, становится известным богу.
— Есть дела, которые бог поручил мне самому здесь решать. Не вы ли, благочестивый сейид, это говорили? Говорили, а?
И, не ожидая ответа от сейида, Тимур осматривал молчащих, но уже не прячущих от него глаз советников.
Неожиданно он спросил есаула:
— Ну? Говори!
И есаул сказал:
— Нельзя, государь. Как можно? Каждый самый жалкий человек скажет: «Повелитель, мол, детей из-за золота убивает, я, скажет, лучше, я хоть и ниш, да детей своих ращу, а не режу!» Тогда что? Царство ваше велико, а вы один. Надо, чтоб… Да что мне говорить, — вы сами своей великой мудростью уже постигли это!
