Сергей Бородин - Тамерлан
Едва допив, Тимур протянул чашу не хозяину, а Шейх-Нур-аддину и тем самым избрал его левым, почётным старшиной, чьей обязанностью было возвращать чашу хозяину.
Шейх-Нур-аддин неуклюже пересел вперёд, на войлок, между Тимуром и хозяином, неумело запрятывая под себя свои долговязые ноги.
Он вернул чашу Халиль-Султану с капелькой бузы, не допитой Тимуром, ибо допить чашу без остатка считалось проявлением жадности и невежеством.
Халиль-Султан снова наполнил золотую чашу из деревянного черпака и подал её, став на левое колено и по-прежнему оттягивая правый рукав, тысячнику Хурам-беку, занявшему по возрасту освободившееся от Хызр-хана верхнее место среди тысячников, рядом с Тимуром.
Так, по праву хозяина, Халиль-Султан избрал правого старшину, обязанного принимать чашу от хозяина и подавать её гостям.
Старый вояка, покраснев от неожиданной чести настолько, что седая его коса, как показалось Халилю, задымилась, вспотев, подал чашу Тимуру.
Тимур выпил её, никому не предложив, и отдал Шейх-Нур-аддину, а Хурам-бек тем временем занял своё место впереди, напротив Шейх-Нур-аддина.
Третью чашу Тимур, снова приняв её из дрожащей руки Хурам-бека, пригубил и отдал Султан-Махмуд-хану, а хан протянул её Шах-Мелику:
— Выпейте, брат!
Тем временем неподалёку от этой юрты несколько воинов из десяти тысяч Шах-Мелика, сдвинувшись в кружок на мягкой белой кошме, метали кости.
В те часы, когда повелитель находился в стане, внимание десятников бывало поглощено присутствием повелителя, и воинам можно было спокойно пометать часок-другой эти обманчивые, покрытые сетью трещинок, пожелтелые от множества горячих и потных ладоней кости с чёрными коварными точками.
Маленький каршинец по имени Мумтоз, по прозвищу не то Пузо, не то Заяц, горячился: три недели назад он проигрался дочиста. Проигрался настолько, как никогда не бывало с ним, заядлым игроком. Но и противник оказался упорным. Воин, по прозвищу Милостивец, родом кашгарец, в игре оказался стоек и ловок. Остальные игроки, выходцы из Бухары, играли вяло, будто нехотя, а проигрывая, хитрили, ища причину, чтоб увильнуть от дальнейшей игры. Проиграли целый день, пока их не подняли в поход, и в тот день игру Заяц окончил с небывалым позором: проиграл ухо! Он сам не ожидал, что так случится. Когда нечего стало ставить на кон, Милостивец сказал:
— Попытайся. Может, отыграешь?
— А ставка?
— Давай на ухо.
Заяц поколебался. Если он проиграет, Милостивец отрежет ему ухо, и тогда целью всей жизни Зайца станет отыгрыш этого уха или выкуп его. Нет позора тяжелее, чем такой, когда собственное твоё ухо принадлежит другому и валяется у него, завёрнутое в пояс или в тряпку.
Но ещё глубже позор, означающий полное падение игрока, когда в условленное время потерявший ухо не сможет выставить ставку, равную цене уха, или выставит, но проиграет снова.
Тогда у выигравшего право на выигранное ухо возрастает вдвое, ставка к следующей игре на отыгрыш уха удваивается и срок отыгрыша укорачивается.
Если к договорённому сроку бывший хозяин уха не выставит на кон условленной ставки или не отыграет уха, владелец этого выигрыша имеет право поставить выигранное ухо на кон в игре с другими игроками, назвав цену уха. И тот, кто примет и выиграет эту ставку, забирает ухо себе, завёртывает его в свою тряпку и может в своих играх ставить, проигрывать и отыгрывать это ухо, будто это уже не ухо с головы живого воина, а козья шкурка или серебряное кольцо. И пока ухо перекатывается с кона на кон, нет в стане человека более презренного, более жалкого, чем воин со срезанным ухом, столь слабый, что несостоятелен для выкупа и неискусен для отыгрыша. И тогда, как ни свешивай косу на висок, как ни прилаживай шапку набекрень, ничем не скроешь своего срама и позора от наглых, насмешливых, назойливых взглядов, усмешек, вопросов.
Так вот, надо было случиться, чтоб Заяц, проигравшись дочиста, испугался, что проиграл небольшой крест, украшенный красным и синим камушками, который давно, ещё в Грузии, достался ему при схватке в одной из деревень. Крест был искусно вычеканен, и Заяц нередко любовался им, если бывал уверен, что никто не видит этой вещицы в его руках. Теперь десятник мог дознаться, что Заяц в своей игре ставил такие ценности, каких воину припрятывать не положено. Надо было во что бы то ни стало отыграть крест назад.
И когда он услышал от счастливого противника это пренебрежительное предложение: «Давай на ухо!», Заяц вскипел: «Отыграю крест!» — и ответил с усмешкой, уверенный в отыгрыше:
— Давай!
— На все?
— На все!
— Не много ли?
— Ухо!
— Дорожишься, трудно тебе будет отыгрывать.
— Моя забота!
— На, мечи!
Договорившись о стоимости всего своего проигрыша, Заяц на всю цену выставил ухо. Он был уверен, что, проиграв девять раз подряд, в десятый непременно выиграет: редко бывает, чтоб кость десять раз кряду оказывалась битой!
Заяц метнул. Вышло девять. Немного, но он и не ждал непременно всех двенадцати.
Метнул Милостивец. Вышло одиннадцать, чего не выпадало за всю игру.
Заяц попросил три дня сроку на возврат долга, но вгорячах слишком много посулил за выкуп и за три дня не смог достать даже половины того, что надо.
Через три дня он пришёл к Милостивцу и, при трёх свидетелях отозвав его в степь, за камни, молча стал на колени.
Милостивец так ловко, одним махом, срезал ему ухо, будто всю жизнь изо дня в день резал уши прославленным воинам Завоевателя Вселенной. При этом Милостивец дал обещание никому не показывать креста, предостерегая:
— Только б бухарцы не разболтали!
Но с бухарцами Заяц договорился, и за небольшие подарки они согласились молчать.
Так было проиграно ухо Зайца, и вот сегодня те же игроки снова сошлись для игры. Тут, на окраине чужого, хотя и давно завоёванного торгового города, Зайцу посчастливилось минувшей ночью принять от двоих запоздалых прохожих воздаяние за неприкосновенность их жалкой жизни.
Прикинув цену добычи, Заяц явился к Милостивцу и предложил отыгрыш.
Милостивец с оценкой добычи согласился, но за ухо назначил двойную цену, а выменять ухо на добычу без игры отказался.
— Твоё право! — приуныл Заяц.
Играли уже час.
Надо бы сразу было ставить на ухо, но Заяц вздумал хитрить, отыграться помаленьку. Кости ему давались, — он выигрывал.
Разыгравшись, он наконец сказал:
— Ну, давай?
— Ухо?
— Давай!
Он поставил на кон договорённую цену и метнул. Вышло, как и в прежний раз.
— Девять!
— Священное число! — усмехнулся бухарец.
Милостивец постучал костями между ладонями.
— Ну!
— Одиннадцать!
— Не иначе это сам бог тут! — убеждённо сказал бухарец, пока Заяц, обомлев, вглядывался в роковые кости.
— Ладно! — крикнул Заяц. — Ставлю второе ухо на отыгрыш первого!
— Срежу! — предупредил Милостивец.
— Ставлю! — настаивал Заяц.
Но судьба на этот раз уберегла последнее ухо Зайца: появился десятник, и надо было скрыть от его глаз все ценности с кона.
За это время буза в котле у Халиль-Султана кончилась. Все уже выпили по нескольку чаш: как ни медлительно двигалась чаша по кругу, никто, приняв чашу, не задерживал её, — заставлять остальных гостей ждать считалось зазнайством, желанием привлечь к себе внимание, поставить себя выше других.
Халиль-Султан громко черпнул по дну котла, налил последний черпак, держа усталой рукой тяжёлую чашу, и подал её самому ближнему, сидящему налево от него молодому тысячнику, своему ровеснику, амиру Дарбанди, приговаривая:
— Ну, на дорожку!
Амир, пригубив, передал чашу соседу слева. Тот же передал следующему слева. Так и прошла эта последняя чаша от младших к старшим, и каждый её передавал дальше; дошла она до Тимура, и он, пригубив, передал её Султан-Махмуд-хану. Хан передал её Шах-Мелику, Шах-Мелик — Султан-Хусейну, и, наконец, дошла она, всеми пригубленная, но никем не выпитая, до Шейх-Нур-аддина. Шейх-Нур-аддин возвратил её хозяину.
— Халиль-Султан отпил и снова подал её Шейх-Нур-адднну:
— Выпейте, выпейте, прошу вас, на дорожку!
И только тогда Нур-аддин выпил её всю.
Угощенье окончилось. Тимур встал. У всех внутри разливалось тепло, согревающее сердце и утоляющее печали.
И вдруг по плотному, гулкому шёлку шатра забарабанил, будто быстрыми пальцами по бубну, дождь.
Пятнадцатая глава
СУЛТАНИЯ
Мираншаху развязали руки в конце первого же дня заточения, но за это время из тесного чулана вынесли всё, чем он мог бы себя убить. Даже коврик, жалкий, потёртый коврик, вынесли: узник мог надёргать из него пряжу и скрутить петлю. Даже медную чашку заменили деревянной.
