Сергей Бородин - Тамерлан
Она знала, что её покорность не отвратит Тимура от других его жён, наложниц или пленниц, но ей было спокойнее, когда увлечения наложницами или пленницами чередовались по извечному обычаю, по мужской прихоти, по праву господина, а не по её оплошности.
Вот почему она отмалчивалась, когда Халиль взирал на неё печальными глазами и даже когда заговаривал с ней о своём отце.
Спрашивая о здоровье, о детях или внуках, Тимур задерживался то с одной, то с другой из цариц.
Великая госпожа сделала шаг навстречу мужу, но вдруг, словно очнулась от какой-то мысли, чуть попятилась и, колеблясь, замерла. Уже не первый раз она упускала случай заговорить с ним. Этого разговора очень добивался и очень ждал Халиль-Султан.
Тимур заговорил, глядя на неё обычным, не строгим, но и ласковым, чуть пренебрежительным взглядом. И великая госпожа лишь отвечала на вопросы, так и не решившись просить повелителя посетить её комнаты.
Она помыкнулась было заговорить с Тимуром, когда он ещё стоял с ней рядом, осведомляясь у Туман-аги, хорошо ли ей здесь, но он отошёл к оживлённой Тукель-ханым, успевшей натащить в свои комнаты лучшие вещи со всего дворца, пока другие едва управлялись с распаковкой привезённого.
Тукель-ханым отвечала на его вопросы:
— Благодарствуем, государь. Устроились. При здешней бедности нелегко устроить обитель, достойную вашего посещения, государь, но поэты говорят: «Преданное сердце любящей жены украшает даже нищую лачугу».
— -Поэты? Они много мусора валят под копыта наших коней! — ответил ей Тимур, смутно припомнив что-то слышанное от чтеца, какие-то искательные послания поэтов.
Сарай-Мульк-ханым ещё попятилась.
Теперь стало уже невозможным перебивать разговор Тимура, — это было бы нарушением тех правил гарема, блюстительницей коих она сама была, старшая жена в большой привередливой семье Повелителя Мира.
Тимур боковым переходом миновал залу, где оставались его спутники, и, намереваясь проверить городской дворец, где работали писцы над описями, хотел уехать один.
Двор, обнесённый сводчатыми службами, опирающимися на могучие столбы, уцелел от прежнего дворца, построенного для Ульджайту-хана, а может быть, ещё для старого Аргун-хана. В искусной кладке ничем не украшенных серых стен Тимуру нравилась величественная, непреходящая мощь и красота. Такую он требовал от зодчих в Самарканде, но обогащённую изразцами и мозаикой. Он не догадывался, что это убранство скроет ту мощь, которая ему нравилась: нарочитая пышность несовместима с истинным величием.
В тени двора ждали уже давно пересёдланные лошади. Тимур заметил, что они стоят неспокойно, норовя потереться о шершавые камни столбов, задирают задние копыта, чтоб почесать бока.
Постоял, глядя на бряцающих сбруей лошадей, и, раздумав ехать в город, вернулся.
Войдя в притихшую залу, он позвал с собой некоторых из военачальников и старших внуков — Халиль-Султана и Султан-Хусейна.
Во дворе, взглянув на чистое, без единого облачка, небо, ткнул в эту бездонную синь плёткой и предостерёг:
— Будет дождь.
— Небо сквозное, дедушка! — сказал Султан-Хусейн.
— Дело к зиме. Погода изменчива.
— Ветер с утра дул из Басры, государь. Оттуда дождя не надует! усомнился Шах-Мелик.
— В стане все ли укрыты?
— Юрты расставлены.
— А слоны?
— Попоны для них везли в обозе.
— А наготове ли попоны?
— Догадаются, достанут! — беспечно сказал Султан-Хусейн.
— В походе друг на друга не валят своё дело. Каждый сам за себя стоит, как в битве! — покосился Тимур на внука и пошёл к лошадям.
У восточных окраин Султании, в садах и на полях, раскинули свой стан войска Тимура.
Стан ставили по единожды, издавна установленному монгольскому порядку: одна юрта на десять воинов. Каждые десять юрт, составляя войсковую сотню, ставились вокруг юрты сотника. Вокруг шатра тысячника стояло десять кругов из десяти юрт в каждом. У входа в юрту сотника торчало знамя с тамгой сотни. У шатра тысячника высилось его знамя с полумесяцем под остриём древка, с красным конским хвостом под полумесяцем.
Во главе тысячи стоял амир, сам набиравший всё это воинство из земледельцев своих владений, из горожан подвластных ему городков. Отбирать в войска старались бездельников, нерадивых, бесполезных людей. Смирных, трудолюбивых пахарей и садоводов без крайней нужды не трогали: земле надлежало давать урожаи, кормить воинов и обеспечивать землевладельцев. Не трогали и крупных купцов: их дело — сбывать награбленные в походах богатства и сперва дать доход амирам, скупая добычу, а продав ту добычу, исправно платить подати сборщикам налогов, пополняя казну, нужную для новых походов. Не брали в войска искусных мастеров и опытных ремесленников, — с них сборы брал староста их ряда, вносил старшине базара, а старшина нёс их подать в ту же казну, кормившую войско.
Добычу, собранную в битве, воины сдавали своему сотнику. Тот тысячнику, а тысячник нёс её темнику, начальнику десяти тысяч сабель. Темники отбирали ценнейшие находки в казну, оставляя законную часть себе, и из этой части часть отдавали тысячникам. Тысячники, оставляя чуть больше законной части себе, остальное отдавали сотникам. Сотники, оставляя себе по возможности наибольшую часть, остальное распределяли между десятниками. Воинам доставалось оставшееся от десятников.
Но иногда в походах брали столько добычи, что у воинов накапливался изрядный припас, и они спокойно дожидались того дня, когда в конце похода, а иногда и во время похода им платили жалованье. Во время похода платили после больших и удачных битв, после захвата новых стран и разорения больших городов, когда добычи скапливалось много и предстояли ещё более жаркие дела, для которых требовалась бодрость воинов. Однако Тимур всегда норовил выплату жалованья отложить до приказа о возвращении, — в этих случаях получателей бывало гораздо меньше и нерозданных денег в казне оставалось гораздо больше.
Но сколь ни долго приходилось ждать расчёта, сколь ни падки были десятники и сотники на обсчёт при дележе, воины не роптали: сидя дома, никакой работой столько не заработаешь, сколько доставалось каждому при дележе, и никто из них не ел дома вдосталь, а войскам Тимур всегда находил пропитание, хотя и случались тяжёлые дни. Но у земледельца или у городской бедноты вся жизнь была таким тяжёлым днём, а в походах случались и праздники. И как ни приметливы были десятники, а из любой битвы удавалось кое-что утаить — то серебряное колечко, то клок дорогой парчи или что-нибудь из городского хлама, пригодное, чтобы сбыть скупщикам, следовавшим за войском, как шакалы за тигром.
И главное, только в походе чувствовали себя люди свободными, как ни строго присматривали за каждым: в тимуровском войске жилось вольготнее, чем под присмотром старосты на родных полях, чем под приглядом хозяина на работе в родных городах. Здесь свободно дышалось от самого ветра, то знойного, то студёного, когда шли по приволью новых, незнаемых стран. И ещё была у каждого воина надежда отличиться в битве, схитрить при ограблении города, утаить драгоценность, попасть в милость к сотнику, была надежда, возвратившись из похода, начать спокойную жизнь.
И каждый верил, что так оно и случится: и милость начальников заслужить, кинувшись в опасное место битвы, и сокровища добыть и утаить от зорких начальников.
Здесь, на краю смирного, почти своего города, войску разрешалось жечь костры. У каждой юрты горели очаги, земляки и приятели ходили друг к другу наведаться. Кое-где воины сидели, тихо разговаривая, или, в угоду радивому десятнику, чинили износившиеся за дорогу ремни, точили ножи и кинжалы, штопали одежду, чистили мечи или шлемы, но многие уже отдыхали, развлекаясь игрой.
Стан ещё не весь был в сборе. Ещё подходили войска, шедшие позади. Им определяли места стоянок в том же порядке, установленном ещё Чингиз-ханом, коему Тимур всегда следовал, хотя и прикрывал языческое нутро своих воинов зелёным лоскутом знамени пророка Мухаммеда, знамени священной войны.
Хотя и тихо вели себя войска, усталые после душной, пыльной степной дороги, а всё же весь гул голосов, ржанье или визг повздоривших лошадей, звон оружия, стук топориков у очагов, какие-то стуки, окрики, топоты — всё это наполняло округу гулом, будто само море подступило к столетним башням Султании.
И только по внезапной тишине, наступившей в стане, горожане могли бы понять, что там что-то случилось.
Смолкли топорики и голоса, даже кони перестали ржать и взвизгивать, в стан прибыл Тимур.
Он приехал проведать, хорошо ли дошли, правильно ли размещены его войска.
Он ехал по узкой тропе между юртами. За ним следовали Халиль-Султан и Султан-Хусейн.
