Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
Авраам Судаков погладил ее по голове: «Спасибо, доченька. Ты маме скажи, что я сегодня пораньше вернусь, помогу ей перед Шабатом».
Выйдя из синагоги, Мирьям бросила камешек под обрыв, и посмотрела, как он, подпрыгивая и перекатываясь, падает вниз. Потом она немного постояла так, ничего не делая, почесывая одной ногой, — в простой, потрепанной кожаной туфле, — другую.
— Играть пойдем? — высунулась на улицу ее подружка, Хана.
— Куда там, — кисло сказала девочка. «Мама ждет, еще работы много. У тебя пятеро братьев и сестер, тебе легче, а я одна. Завтра и поиграем, после обеда, все равно родители отдыхать будут».
Уже когда Мирьям шла по главной улице, к своему дому, что стоял почти на вершине холма, ее окликнули — какая-то женщина, маленького роста, худенькая, в потрепанном, запыленном плаще.
— Сейчас я спрошу, — сказала Эстер, слезая с мула. «Ты подержи ее пока». Маленькая Мирьям, оказавшись на руках у отца, сразу же заулыбалась, и твердо потребовала:
«Ногами!».
— Ну что с тобой делать, — вздохнул Степан и опустил ее на землю. «Годик только летом исполнился, а как ходит уже хорошо, — подумал он, глядя на то, как дочка бойко подошла к мулу.
— Лошадь! — сказала она восторженно, задрав голову с копной темных кудрей. «Лошадь большая!»
— Это, вообще-то, мул — усмехнулся Степан, — но да, не маленький, счастье мое.
Эстер вернулась, и, помолчав, проговорила: «Это здесь, Ворон. И они живы все — и мать, и отец. А то, — она кивнула головой наверх, — моя сестра младшая. Когда я замуж выходила, ей еще двух не было. Она меня не узнала. Тоже Мирьям, как и наша. Господи, как же все это будет!»
— Это твоя семья, — сказал ей муж, и, подняв девочку, на мгновение, нежно, прижался губами к теплому лбу Эстер. «Все будет хорошо, любовь моя. Поехали» Мул зацокал копытами по брусчатке, и Степан, обернувшись, посмотрев на залитую солнцем равнину внизу, под склонами холмов, тихо сказал: «Я и не знал, что тут так красиво, не думал даже».
Жена вдруг, подхватив Мирьям одной рукой, второй — нашла его руку, и так ее и не отпускала — до самых ворот своего родительского дома.
Фейге вылила грязную воду в канаву и услышала, как скрипнула калитка в низкой, сложенной из плоских камней ограде.
— Что-то ты рано, Авраам, — даже не взглянув туда, смеясь, сказала она.
— Мама, — сказала Эстер, смотря на полную, низенькую женщину с укрытой темным платком головой. «Мама, это я, Эстер».
Фейге со звоном выронила ведро и распрямилась.
Она стояла у ворот, худенькая, с милым, усталым, лицом, в таком же темном платке и невидном, запыленном плаще. Толстенькая, беленькая, кудрявая девочка на руках у дочери вдруг, весело захлопала в ладошки и сказала: «Дзинь!»
— Господи, велика милость твоя, — застывшими губами проговорила женщина. «Доченька, счастье мое, мы же тебя и оплакали уже. Иди сюда, — она обняла Эстер и девочку, — крепко, и прошептала: «Это внученька моя? Как зовут-то ее?».
— Мирьям, — плача, прижимаясь щекой к лицу матери, ответила Эстер. «Годик ей был, в начале лета».
— Ах, ты моя прелесть, — заворковала женщина, целуя ребенка, принимая его на руки. «И глазки карие у тебя, и реснички, какие длинные — вся в маму. И пухлая ты какая, — Фейге подышала в нежное ушко девочки и та засмеялась.
— Мама, — откашлявшись, сцепив пальцы, проговорила Эстер, — мама, там отец Мирьям. Муж мой, то есть. За воротами.
— А почему он там, а не здесь? — удивленно спросила женщина. «Пусть идет сюда, я сейчас сестру твою за отцом отправлю, занимается он». Фейге поставила Мирьям на землю и одобрительно сказала: «Ходит-то как бойко. Отлучила ты ее уже?»
— Нет, кормлю еще, — ответила Эстер. «Мама, послушайте, это важно…»
— Что может быть важнее здоровья ребенка? — Фейге подняла черную бровь. «Зови своего мужа, и будем накрывать на стол. Как ему имя-то? — спросила она дочь, что уже взялась за калитку.
— Тоже Авраам, — обреченно вздохнув, сказала Эстер.
— У меня никогда не было тещи, — хмуро сказал Степан, глядя на ворота дома Судаковых.
«Давай я Никиту Григорьевича подожду, вместе зайдем».
— А теперь есть, — шепотом ответила Эстер. «Ворон, ну пожалуйста, ну чего ты боишься-то?
Она хорошая женщина, милая очень».
Он вздохнул, и, привязав мула к ограде, попросил: «Дай мне руку только».
Фейге окинула одним взглядом высокого, широкоплечего, мощного мужчину, что мялся в воротах позади дочери, и, широко улыбаясь, проговорила: «Здравствуйте. Вы мой зять.
Очень хорошо. Вы садитесь, пожалуйста, и отдыхайте, — пешком же, наверное, сюда шли?».
— Пешком, — согласился Степан.
— Ну вот, — Фейге указала на простой деревянный стол, что стоял под гранатовым деревом.
«Есть мы в доме будем, вечерами холодно уже, а я вам сейчас принесу перекусить что-то».
— Да не надо, — Ворон замялся.
— Можете называть меня просто Фейге, — улыбнулась женщина. «Садитесь, садитесь, сейчас я младшую дочь позову».
Маленькая Мирьям подошла к отцу, и, дернув его за полу плаща, настойчиво потянула в сторону стола.
— Вот видите, — заметила, улыбаясь, Фейге. «Берите мою внучку, и расскажите мне все про ваше путешествие, — вы же по морю, наверняка, приплыли?».
— По морю, — Ворон подхватил на руки дочь, и, отпив воды из простой кружки, вдруг подумал, что ему редко, когда бывало так хорошо.
— У нее муж! — захлебываясь, сказала Мирьям. «Красивый очень, только у него глаз один, другой повязкой закрыт. И дочка — тоже Мирьям, как я, смешная, мы с ней поиграли уже. Они из Яффо сюда на муле приехали, ну, то есть, Эстер ехала на муле, а муж ее — Авраам его зовут, — пешком шел. Он, наверное, из Германии, мама с ним на идиш говорила, — дочка на мгновение приостановилась и продолжила: «Они из Амстердама морем плыли до Ливорно, а потом уже — к нам».
Авраам Судаков вздохнул и погладил девочку по вороным косам. «Ну, велика милость Господня, видишь, Мирьям, ты, наверное, и не узнала-то сестру свою старшую».
Дочь наморщила высокий, отцовский лоб и вдруг улыбнулась: «Нет, конечно, я и не помню ее совсем. Она очень красивая тоже, только они устали оба, — сразу видно».
— Ну, конечно, устали, дорога вон, длинная какая, — ответил отец, берясь за калитку. «Но ведь на, то и Шабат, чтобы отдохнуть».
Он окинул одним взглядом семью, что сидела под гранатовым деревом, и, сказал, улыбаясь, по-русски: «Авраам, значит. Ну, давно мы с тобой не виделись, тезка».
Фейге, что ставила на стол блюдо с фруктами, вдруг, застыв, глядя на Степана, проговорила:
«То-то я подумала, что у тебя, любезный зять, лицо какое-то знакомое. Говорил ведь мне муж про семью вашу, и сестру твою троюродную я вот этими руками, — она опустила блюдо и повертела ими перед Степаном, — обнимала. И сидит ведь еще, рассказывает мне об Амстердаме, о Германии, и даже бровью не поведет, — ехидно закончила Фейге.
Степан встал и Никита Григорьевич, положив ему руку на плечо, одобрительно сказал: «Ну что, вырос, конечно. Вымахал — даже так».
Мужчины обнялись и Степан, покраснев, добавил: «Ну, я не знал, как начать все это рассказывать, вот и…»
Никита Григорьевич сел за стол и сказал: «Фейге, кажется мне, что внучка моя маленькая спать уже хочет, — он чуть пощекотал девочку, что залезла к нему на колени, — так вы пойдите, уложите ее, а я тут, — он чуть помедлил, — с Авраамом, — поговорю немного, хорошо?».
Когда женщины ушли, Никита Григорьевич выпил воды и сказал: «Ну что, Степа. Первым делом бумаги мне покажи, привез ведь ты какие-нибудь наверняка?».
Судаков просмотрел письма и хмыкнул. «В общем, все в порядке. Так я и подумал, что в Европе тебе ничего делать не будут — там сейчас опасно все же, даже в Амстердаме, за такое, как известно, церковь по голове не гладит — хоть католическая, хоть протестантская.
Здесь у нас, под турками, все же свободней, они на нас внимания не обращают. Или вон, в Польше и Литве, — тоже затеряться можно, а у вас там все на виду».
— Мне так и сказали, — вздохнул Степан, и, помявшись, добавил: «Хотя, из-за них, — он кивнул на дом, — было легче, конечно».
— Ну да, — рассмеялся Никита Григорьевич, — семья уже у тебя есть, понятно, что надо это все, — он помолчал, — в порядок привести.
— Затем я и здесь, — Судаков услышал в голосе мужчины то, что заставило его взглянуть на собеседника — внимательно.
— Все будет хорошо, Степа, — Никита Григорьевич положил ему руку на плечо. «Ты думаешь, мне легко было? Хоть я и с рождения так жил, а все равно — в шестьдесят лет одному оказаться несладко. Но потом Фейге появилась, — он нежно улыбнулся, — и все стало так, как надо. А у тебя Эстер есть, — так что, — заключил он, — осталось совсем немного. После Шабата к учителю моему пойдем, поговорим.
— Никогда мне так страшно не было, как сейчас, — вдруг сказал Степан, глядя куда-то в сторону. «Вы знаете, Никита Григорьевич, я человек не боязливый. А все равно…»
