Кунигас. Маслав - Юзеф Игнаций Крашевский
— Подожди! Еще не готово! Мать стара, руки у нее закостенели.
Месяц все плыл по небу и постепенно опускался. Старуха все еще рыла, напрягая последние усилия, — потом начала утаптывать ногами дно ямы.
Поздно ночью, когда ветер стих и месяц куда-то скрылся, она вылезла из могилы, задыхаясь от усталости.
— Князь мой, господин мой! Постель твоя готова. Есть в ней и камень, завернутый в полотно, а на дне моя сермяга. Иди…
Говоря это, она обеими руками охватила труп и, почувствовав его около своей груди, которая когда-то кормила его, прижала его к ней и долго не могла отпустить, лаская, как ребенка, и сам плача над ним, как ребенок…
А над могилой стояли два волка, и четыре волчьих глаза блестели во тьме.
Месяц спрятался, наступила темнота; старуха вскочила и потащила труп в могилу. Он скатился с края ямы и упал на дно лицом к земле… Старуха влезла за ним, чтобы уложить его на вечный отдых, и с огромными усилиями повернула лицом кверху. Закрыла ноги, поцеловала в лоб.
— Спи, спи! — тихонько шепнула она. — Здесь хорошо, никто тебе не изменит…
Она взялась руками за края ямы, мягкий песок осыпался вниз; волки щелкали зубами.
— Ну, подождите! — сказала она. — Что обещала вам, то и сделаю. Ведь до утра еще далеко.
Бросила последний взгляд на сына и начала засыпать его песком, сыпала поспешно, с нетерпением, почти с яростью, работала руками и ногами… И все поглядывала вниз.
Лицо еще виднелось, ей жаль было засыпать его; но наконец закрылось и оно.
— Спи спокойно!
Песок, как живой, выскальзывал из-под ее ног и из ладоней, падая вниз и заполняя яму, остался только след вскопанной земли и утоптанное место под дубом…
Старуха, окончив работу, тяжело вздохнула и оглянулась вокруг.
Над лесами уже светлело, и среди разорванных облаков любопытно выглянула бледная звездочка утренней зари.
Старушка шепнула.
— Кому вставать, а мне надо ложиться… Прощай и ты!
Рассмеялась, вытянулась во всю длину на свежем песке, одну руку подложила себе под голову, другой закрыла себе глаза, вздохнула тяжело и уснула.
Волки сидели и смотрели издали. Один встал и подошел поближе, потом снова сел в ожидании, другой тоже подошел.
Первый стал в головах, другой в ногах; оба, ворча, о чем-то переговаривались. Старуха спала.
В небе рассветало, розовело и светлело.
Двое мужчин шли от усадьбы в лес.
— Смотри-ка, висельника сняли с дуба!
— А что, нет его?
— Это ветер обломал сук и сбросил его.
Они боязливо подошли и остановились. Один из них в ужасе вскрикнул:
— Смотрите! Да он был чародей! Мы повесили мужика, а здесь лежит баба, которую разорвали волки.
Оба постояли в раздумье.
— Да, он был чародей! — повторил другой. — Хорошо сделал Кунигас, что замучил его и повесил! Сколько наших погибло из-за него! Чародей и есть!
И они пошли в лес.
Долго белели под дубом кости старухи, а ветер перебрасывал соломенную корону.
VI
За несколько дней перед битвой, которая дала Казимиру победу и корону, в Ольшовском городище было великое смятение. Захворал старый Спытек.
Весна, которая зовет других к жизни, его тянула в могилу; он чувствовал, что не увидит более зеленых деревьев. Его душил насыщенный воздух, и ночью он лежал в жару, а днем дремал. Был неспокоен и рвал на себе одежду.
Все заботы Собека его раздражали, он не выносил болтовни жены, слезы дочери были ему неприятны. И он всех гнал от себя прочь.
Ганна Белинова, хотя и была на него в обиде, жалела его и приносила ему всякие снадобья и лекарства, но старик ничего не хотел и от всего отказывался.
— А зачем же мне жизнь, — бормотал он, — калеке? На коня не могу сесть, топора не могу поднять, света не вижу. На что мне жизнь?
Зашел к нему отец Гедеон со словами утешения; он выслушал его, покачивая головой, но исповедался, принял благословение на смерть и просил не беспокоить его больше. В последнюю ночь Собек, по обыкновению, сидел подле него; в полночь запел петух; больной зашевелился и подозвал к себе слугу.
— Старик, — сказал он едва слышным голосом, — не могу умереть. Послушай, вынь у меня все из-под головы, мне легче будет умирать.
Слуга, плача, послушался его и вынул все, что у него было под головой. Спытек вытянулся во всю длину, скрестил руки на груди, закрыл глаза, и прежде чем занялся день, он лежал уже холодный и окостенелый.
Прибежала Марта, распустив по плечам волосы, ломая руки, громко причитая и страшно плача, так что голос ее слышался по всему замку. Пришла заплаканная Кася, а за нею все остальные женщины; послали за плачеями, чтобы причитали над телом.
В тот же день начались приготовления к христианскому погребению. Дубовый гроб, по всей вероятности, заготовленный Белиной для самого себя, он отдал старику, крышку забили, гроб перенесли на пригорок в лесу, ксендз Гедеон совершил обряд похорон, и все обитатели замка отдали покойному последний долг.
В городище никто не почувствовал горечи утраты, напротив, без него всем стало спокойнее, плакал только старый Собек.
Госпожа, которая накануне так кричала и разливалась слезами, сидела теперь в раздумье и вздыхала. На третий день она уже смеялась, но, опомнившись и сама себя устыдившись, тотчас же всплакнула.
Кася ходила печальная.
Все ждали вестей от своих, Белина — от сына, Спыткова — от будущего зятя.
В течение нескольких следующих дней в голове Марты Спытковой зародились новые мысли: ей стало казаться, что было бы жестокостью насильно выдать Касю за Вшебора: «Что ж, если девушке полюбился другой, и тот, другой, тоже ее любит и сам человек хороший да и родители — почтенные люди! Какое дело королю до моей дочери? Покойник мог дать слово за нее, потому что мужчины ведь ничего не понимают в этих вещах! А почему бы мне самой не выйти за Вшебора? Он так жал мне руки, что в жар кидало, и смотрел такими глазами, словно съесть хотел. Это он за Касей из ревности приволокнулся. Не было бы Каси, так он непременно женился бы на мне».
Так рассуждала сама с собой пани Спыткова, а однажды вечером, когда Ганна Белинова подсела к ней, она заговорила с ней по душе:
— Пошли Бог вечный мир моему покойному мужу, — тихо сказала она Ганне, — но при жизни тяжело мне с ним было. Ой, рука у него была железная!
