Кунигас. Маслав - Юзеф Игнаций Крашевский
И он слегка подтолкнул Доливу.
— Ран и ушибов я не чувствую, — отвечал Долива, — меня мучает другое.
— Может быть, доспехи натерли? Так я дам тебе жиру, это поможет.
Вшебор опустился на подушки, подложив руки под голову.
— На что мне твой жир? — ворчливо отозвался он. — Другая забота у меня на сердце.
— Ну, так я знаю. Хочется тебе поскорее жениться на Касе! Подожди, уже теперь недолго. Мы уже разбили наголову Маслава, скоро настанет мир, и мы все поженимся! И я бы не прочь!
— Что ты там болтаешь глупости! — рассердился Долива. — Ты знаешь, кто меня спас, знаешь? Маслав упился бы теперь моей кровью, если бы не…
— Белина тебя выручил! — докончил Канева. — Ну, и что же?
— Да ведь он — мой враг, мой враг! — сказал Вшебор. — Мне было бы приятнее биться с ним, чем быть ему обязанным жизнью.
— Всему виною эта несчастная Кася Спыткова, — с улыбкой заметил Канева, — потому что вы оба за нею ухаживали. Правда, что если бы на месте Томко был кто-нибудь другой, то непременно сказал бы себе: «Пусть Маслав его убьет, а девушка будет моя».
Вшебор стремительно поднялся на подушках:
— Вот это-то и мучает меня! — крикнул он. — Вот теперь ты угадал. Я чувствую, что, если бы я был на его месте, а он на моем, — он ударил себя в грудь, — ни за что не пошел бы его спасать. Значит, я хуже него…
— А он глупее… — рассмеялся Канева.
— А теперь я еще должен ему поклониться и быть ему братом на всю жизнь!
— И он будет ездить к тебе в гости и скалить зубы перед твоей супругой.
Оба помолчали немного.
— Уж лучше бы меня зарубили эти мазуры, чем быть ему обязанным жизнью, — прибавил Вшебор.
Другие посмеивались над ним.
Всю ночь шла беседа, и в лагере до рассвета никто не ложился; чернь и слуги искали добычи на поле битвы, возвращались и снова уходили… Надо было подумать о том, что делать дальше.
Решено было завтра до рассвета выслать войско, чтобы занять Плоцк.
Отовсюду приходили вести, что Маслав, разбитый наголову, должен был бежать вместе с пруссаками, следовательно, непосредственной опасности не предвиделось, но надо было воспользоваться плодами победы и расстройством вражеских войск.
Весь следующий день считали убитых и сносили их на костры; многие утонули в Висле, но и без них насчитывалось тысячи трупов. Немало воинов пало и в королевском войске, и им готовили погребение по христианскому обряду.
Весна была еще черная, деревья не отзывались на ее зов, и только молодая травка украшала луга зеленью. Стаял лед, исчезли снежные покровы, дождь уничтожил последние остатки почерневшего снега и освободил из оков то, что лежало под ним.
С юга летели птицы, в полях и лесах просыпалась шумливая жизнь. Заспанный медведь, исхудавший за время зимней спячки, шел на охоту.
Из ульев вылетали пчелы на первые цветы, прохаживались аисты, вступая во владение лугами. Орлы и ястребы летели в небе…
Из глубины лесной чащи вышла, тревожно оглядываясь, старая женщина, опиравшаяся на посох… Стан ее согнулся, губы посинели, седые волосы в беспорядке падали на плечи. Измятая и испачканная толстая сермяга прикрывала грубое, черное от грязи белье, ноги были босы, а за плечами не видно было ни узелка, ни мешка. Она шла, подпираясь посохом, не разбирая дороги и не раздумывая, шла, как будто ведомая какой-то непреодолимой силой.
Если на дороге попадалось бревно, она перелезала через него, даже не пробуя обойти, если был ручей, прямо в воду, не ища перекладины. Что-то влекло ее, что-то гнало вперед куда-то, куда стремилось сердце. Так прошла она сквозь зеленую чащу, пробралась через болота. Ночью ложилась на мокрую землю и засыпала мертвым сном. Волки подходили, смотрели на нее и, не дотронувшись, скрывались в лесу; медведи глядели на нее, присев на землю, и следили за ней взглядом, когда она шла; с ветки над ее головой зелеными глазами всматривалась в нее дикая кошка, но не двигалась с места. Стада зубров паслись на лугу; они поднимали головы и разбегались, завидя ее.
Проголодавшись, она срывала травинки и жевала их; иногда ладонью зачерпывала воды и проглатывала несколько капель. И так шла она уже много дней, шла, чувствуя, что все ближе и ближе цель ее странствий…
Лес расступился, в долине дымятся хаты, на холме — господский дом, около него хлопочут люди.
Старуха остановилась, оперлась на посох, и смотрит… втянула воздух… села. Кровь выступила из ее босых ног, она смотрела на них, но боли не чувствовала. Приближался вечер, до деревни было еще далеко, но она не спешила. Отдохнув, поднялась снова и медленно пошла вперед. Иногда она останавливалась, потом снова шла. Что-то толкало ее вперед и в то же время тянуло назад; она и хотела идти, и как будто чего-то боялась. Кругом было пусто. Две черные вороны сидели на дубу и ссорились между собой; то одна, то другая срывались с места, хлопали крыльями и угрожающе каркали… Старуха взглянула на них… Втянула глубже воздух; что-то оторвалось в ее груди, какое-то далекое воспоминание; она в изнеможении опустилась на землю. Слезы потекли из ее глаз, побежали по морщинкам, как ручейки по вспаханному полю, добежали до раскрытого рта и исчезли в нем. И она выпила свои слезы. Оперлась на руку и стала покачиваться из стороны в сторону, как ребенок, укачиваемый матерью. Не старалась ли она усыпить собственные мысли?
Становилось темно, до деревни было далеко, в поле пусто: только вороны каркали, летая над нею.
Старуха прошла еще несколько шагов, потом легла на землю и прижалась к ней лицом. Может быть, жаловалась на что-нибудь старой матери-земле, потому что слышны были глухие стоны. С криком поднялась и снова упала.
А тьма сгущалась.
Над лесами, из-за черных туч, показался серп месяца, красный, кровавый, страшный, как вытаращенный глаз, из которого сочится кровь… Он поднимался все выше и выше по небу. Черная тучка перерезала его пополам, он выглянул из-за леса, словно раненый, огляделся вокруг, побледнел и пожелтел. Старуха поглядела на него и кивнула головой, как старому знакомому… И, казалось, хотела сказать ему:
— Посмотри, что со мной сталось!
Но месяц, не отвечая ей, поплыл дальше; она презрительно махнула на него рукой, встала и побрела дальше.
На пригорке против господского дома стоял огромный высохший дуб. Это был только труп прежнего дерева. Кору с него содрали, весь он был опален снизу, ветер обломал ветви, и только
