Идрис Базоркин - Из тьмы веков
— Но не будет этого, Зем! — закричал Калой. — Вот для чего созвали народ!
Аул притих. Калоя после этой зимы стали не только больше уважать, но и побаиваться. Друзья его по набегам тайно рассказывали своим, какой он бесстрашный в деле. Но разве такое могло остаться тайной! А род Эги после смерти Зуккура, не сговариваясь, стал почитать в нем своего главу, хотя он был одним из младших. С этим должны были считаться мелкие фамилии. Да и разговор его с Чаборзом был у всех на памяти.
— А мы, по своей глупости, думаем так, — продолжал Калой. — Не будем наживаться на бедности сирот, на сединах вдов! Это наши люди. Вот они, кто им поможет? Мы думаем, Зем, что я дам своего быка, Иналук — своего, ты — свою пару и так все остальные, у кого есть скот и ярмо. У кого нет — коров дадут на несколько дней… И, по жребию, начнем пахать все наши земли сообща. Мы пережили тяжелый голод. Делились, кто чем мог… Люди знают… А если б не делились, у многих было бы больше могил. А кой у кого загоны трещали бы от скота… Вот так, Зем! Давайте не ссориться, не разбегаться, а вместе!
— Правильно!
— Спасибо тебе, Калой!
— Вместе! — гудела толпа.
Старики стояли кучкой, переговаривались. Один из них тоже взошел на камень, поднял руку. Народ прислушался.
— Помогали, когда у кого-нибудь одного не хватало скота или рабочих рук. А чтоб полсела на другую половину работало — такого не бывало!
— Но и голод не каждый день!
— И падеж! — кричала толпа.
— Да подождите вы горло драть! — закричал старик. — Я же не сказал еще!.. Но нам думается: Калой прав. Не о себе он печется. Для себя — каждый знает! А вот для всех — не каждый! Давайте так: кто согласен с ним, пусть отойдет вправо, кто нет — влево!
С криками, с тревогой, со смехом, толкая друг друга, люди шарахнулись вправо. В левой стороне остался один только Зем. Увидев это, он взмахнул локтями, словно вспугнутая курица, и под общий смех тоже перебежал вправо.
— А чего лопаетесь! — закричал он на толпу. — Я просто не понял: кому куда переходить! Что мне бычков жалко, что ли?!
Тут же было подсчитано все тягло, потом тянули жребий, и к вечеру каждый знал, когда и за кем ему выходить на работу.
Калой вернулся домой, уставший от этих подсчетов больше, чем от любой другой работы.
Поужинали. Пораньше легли. Заметив, как Орци любовно снимал свой кинжал, Калой улыбнулся. Он уважал в нем будущего мужчину. И Орци больше всего за это любил Калоя.
Не спалось. Вспомнил свою встречу с Чаборзом. «Хорошо, что тогда не подумал о том, чей он муж… Не смог бы сдержаться! А ведь хочешь не хочешь — это старшина… Его осилить нельзя. Его обхитрить надо, а здесь — злость не советчик…» Потом его мысли вернулись к делам, что были сегодня. Как много людей встречало его и провожало, как родного. И теплела душа. И казалось ему, что он уходил куда-то и теперь снова возвращается к людям. Горе и радость всех были больше, чем радость и горе свое.
В очаге потрескивали дрова, мигал свет. Незаметно подкралась дрема, закрыла глаза. А засыпая, он слышал голос далекой Малхаазы…
Утро нахмурилось, попугало людей. А потом туманы взошли на вершины, растаяли в легком небе и на пашни спустился ясный, нежаркий день. Казалось, он знал, что люди не в прежней силе. Они хоть и стараются держать соху, ровнять борозды, но им нелегко. Они часто останавливаются. Пот струйкой бежит у пахарей по спине, у животных чернеют бока. И день щадит их, не мешает работать. Как много будет еще этой работы, прежде чем в башнях запахнет свежим хлебом!
До позднего вечера слышались возгласы мальчишек-погонщиков. Они шли впереди упряжек, ухватившись за поводки, и тянули животных за собой. С быками было проще. Те умели ходить. А вот с коровами получалось не так. Их одному приходилось вести, другому погонять.
То и дело слышалось: «Харш! Харш!»[117], - словно бедная пара коров могла понять, что одну из них просят идти в борозде. Трудно было всем.
Но наступил день, когда на последнем поле лег последний перевернутый пласт земли и пахарь, положив на бок соху, смахнул со лба пот.
Калой был рад больше других, потому что, узнав о том, что Эги-аул пашет общими силами, их примеру последовали и другие аулы. А эгиаульцы вспахали земли даже соседям с ближайших хуторов. И Зайдат была одной из тех, кому помог Калой.
4Лето выдалось хорошее, с небольшими дождями и жарким солнцем. Природа, словно устыдившись прошлогодней жестокости, заглаживала свою вину.
Ячмень, овес, а за ними и кукуруза созревали дружно. Урожай обещал быть отличным. Не сам-два, как всегда, а сам-три и четыре. На щедрых травах подрастал молодняк овец, телята. Правда, нужен был еще один год, чтобы хозяйству горцев выравняться, но голод им уже не угрожал.
Перед самой уборкой и покосами всегда справлялись праздники в честь божьеликой Тушоли и Мятт-села. Но в этом году жрецы перенесли торжества на более позднее время, чтобы у народа было чем воздать должное богам за ниспосланную им благодать.
И вот, когда со всеми работами было покончено, когда обмолоченное зерно ссыпали в амбары, а побуревшие луга покрылись бесчисленными копнами, Эльмурза объявил праздник на первое воскресенье в сей ахя бут[118].
К нему с радостью стали готовиться все. Женщины пекли божиль-ги[119]. Жалея хлеб, из ягод гнали напитки. Мужчины готовились в складчину купить белого быка. Девушки обновляли наряды.
В последнюю пятницу жрец Эльмурза поднялся к элгацу бога Елты, чтобы обновить цув[120]. Был обычай после народного бедствия делать новое древко.
Чтобы лишний раз посмотреть на святой предмет, с Эльмурзой поднялись ребятишки, свободные от дела женщины, старики.
Эльмурза вынес цув. Люди с трепетом смотрели на этот божественный флаг. Лоскут белой материи висел на высокой палке с наконечником и бубенчиками. Эльмурза снял с цув все украшения и порубил кинжалом палку, на гранях которой были зарубки, сделанные еще его дедом и отцом, такими же, как и он, жрецами, отмечавшими насечкой каждый год своего служения. Из палок он сложил костер и поджег его. Люди отвернулись от костра и, пока он горел, шепотом повторяли: «Очи-ой…» Потом Эльмурза послал Орци в лес, чтобы тот вырубил новое древко. По пути туда и обратно Орци не должен был произнести ни слова.
Орци охотно побежал. Но когда, срубив шест, он шел обратно, люди стали давиться от смеха. Орци приближался к жрецу, высунув язык.
— Дразниться! В такой час! — разозлился старик и, выхватив у Орци шест, замахнулся.
Но Орци отскочил в сторону.
— Что ты, Эльмурза, — смутился он, — это же я просто прикусил язык, чтоб не разговаривать.
Эльмурза посмотрел на него — поверил.
Когда новый цув был готов, Эльмурза сказал людям, чтобы завтра к полудню сюда собрались все девушки и парни, желающие принять участие в торжественном шествии.
В этот вечер праздничное оживление охватило все ближайшие аулы и хутора. После стольких мук и страданий, что выпали на долю людей за этот год, после тяжелого труда и волнений за новый урожай всем хотелось повеселиться, отдохнуть, забыть невзгоды.
Больше всех суетились девушки. Каждой из них хотелось завтра показать себя.
К середине следующего дня под деревьями священной рощи вокруг элгаца Елты не было места от множества людей. Девушки собирались на окраинах своих аулов и группами шли сюда с песней солнцу — «Гелой». Пожилые мужчины и женщины грузили на осликов корзины еды, бурдюки, войлоки и шали для ночевки и, прихватив детей, отправлялись на гору, подгоняя жертвенных козлят. В аулах оставались только самые старые да малые.
Иналук привел белого быка, купленного эгиаульцами. Эльмурза повязал рога его белой лентой, вынес свой новый цув и, встряхнув бубенчиками, призвал людей к тишине.
Он велел Дали начать шествие и пошел вслед за ней, держась за длинный рукав ее черкески. За ними Иналук повел жертвенного быка. Следом тронулись девушки. Они подавали парням рукав или полу черкески и уводили их за Малхаазой и жрецом. Никто не знал, откуда такой обычай. В этот день девушка выбирала себе юношу и вела его за собой. Но благодаря этому обычаю праздник жил до сих пор, и люди молились старым богам. От восхождения к Мятт-села не отказывались даже ярые мусульмане, религия которых не допускала такого вольного общения между женщиной и мужчиной.
Малхааза была уже высоко, а внизу на тропу вступали все новые и новые пары.
На всех девушках были курхарсы. У многих на груди красовались золоченые фета[121], звенели родовые ожерелья из монет.
Дали оглянулась. По извилистой тропе девушки вели своих спутников. Где-то внизу она увидела Калоя: он шел за стройной девушкой из Гойтемир-Юрта. На ней был ярко-красный курхарс и светло-розовая черкеска. У Дали болезненно сжалось сердце. Неужели этой бледнолицей красавице с черными бровями она должна будет передать шарф Зору? Ведь раз Калой сейчас достался ей, она сегодня и завтра днем и ночью, до самого возвращения домой, может оставаться с ним и не отпускать от себя. И как часто пары с этой узкой тропы потом вместе уходят в жизнь. Ведь выбор, сделанный на этом празднике, считался счастливым.
