Том Холт - Александр у края света

— Ладно, — сказал он. — Тогда попробуем так. Это старый трюк и он никогда не подводит. Ты говоришь: да, конечно, мы собираемся напасть, и напасть прямо сейчас, сразу же, как будут готовы все наши союзники, а они будут готовы со дня на день. Кто-нибудь спросит с озадаченным видом: союзники? Какие союзники? А, ну как же — ответишь ты, — я не собирался делать официальных объявлений до полной готовности, но я договариваюсь с нашими соседями в Ольвии и Одессосе; в принципе, несогласованным остался только один вопрос — сколько кораблей они должны отправить. Таким образом, видишь ли, — добавил Тирсений, — когда по прошествии времени ничего не произойдет, это будет не наша вина, а Ольвии и Одессоса. Наконец, потянув достаточно долго, ты объявляешь, что заключение союза сорвалось, потому что те, другие, в последний момент взяли слова назад; к тому времени, конечно же, все так привыкнут к идее альянса, что не захотят браться за дело в одиночку. Все уляжется само собой, чего мы и добиваемся.

Продром сурово посмотрел на него.

— Нет, мы добиваемся не этого.

— Не будь смешным, — отрезал Тирсений. — Нам незачем ввязываться в войну со скифами. Чего ради?

Я на секунду зажмурился.

— Тирсений, — сказал я.

— Ох, да ладно тебе, — отозвался он недоверчиво. — Только не говори, что относишься к этой чепухе серьезно.

Это был тот самый Тирсений, которые всего несколько дней назад заявлял, что когда мы возьмем деревню («когда», обрати внимание, а не «если»!), то сожжем ее дотла, перепашем место, где она стояла, а землю разделим между гражданами. Я-то знал, о чем он; он планировал скупить всю эту лишнюю землю, лежащую в дне пути от нас и потому совершенно неудобную для обработки, по дешевке, с прицелом продать ее новым поселенцам, которых собирался привезти сюда после того, как со скифами будет покончено. Можно было прозакладывать голову, что перемена его настроения имела под собой не менее серьезное коммерческие основания, но мне не хотелось о них знать.

Тирсений убил четырех скифов, орудуя захваченной у одно из них саблей, несмотря на то, что при первом же залпе стрела пробила ему левый бицепс, и из него вытекло столько крови, что после драки он потерял сознание и ночью едва не умер. Я, разумеется, тем временем просто стоял на месте, ничего не делая, весь прикрытый кольцами священной змеи, которая языком отбивала стрелы, направленные мне в голову.

— Не верю своим ушам, — говорил между тем Продром. — Ради богов, Эвксен, на кону само будущее колонии. Проклятье, да как нам жить с подобной угрозой, которая будет висеть над нашей головой до самой смерти? Ты должен на что-то решаться, и чем быстрее, тем лучше. Еще две семьи собираются отплыть на следующем же корабле. Скоро здесь не останется никого, кроме иллирийцев.

Тут он меня достал.

— Вот что тебя на самом деле угнетает, да? — яростно сказал я. — Боишься, что если мы, истинные греки, не возьмем ситуацию в свои руки, иллирийцы потеряют терпение и сами ею займутся; после этого ты из Основателя превратишься в простого грека, вынужденного трудом зарабатывать себе на жизнь?

— Я возмущен, — довольно предсказуемо заявил Продром. — Думаю, тебе лучше взять эти слова назад, прежде чем...

— Эй! — сказал я. — Достаточно. Так уж вышло, что я согласен с тобой, а не с Тирсением. Я хочу смерти этих ублюдков, всех и каждого. Или они, или мы; после того, что случилось, мы не сможем жить с ними в мире, и я не желаю никакого мира. Все, что я хочу сказать, что если мы не сделаем все правильно, они вырежут нас.

— Чепуха, — сказал Продром. — Так ведь?

Последние слова он адресовал Марсамлепту, который был неподвижен и тих, будто бревно, и несмотря на заявления Продрома о лукавых и неверных иллирийцах, ни разу не оторвал взгляд от противоположной стены.

— Нет, — сказал он. — Эвксен прав. Если мы нападем, мы должны сделать это правильно.

— Если? — повторил Продром. — Ты только не начинай. Мало нам Тирсения, который притворяется, будто ничего не произошло. Ради всего святого, Эвксен, хоть раз в жизни отнесись к своей власти серьезно и скажи ему...

Я поднял руку, призывая к тишине, и, к моему удивлению, настала тишина.

— Когда мы нападем... заткнитесь, вы оба, не то пропустите что-нибудь важное… когда мы нападем, мы сделаем это как надо. Так вот, пока что я не слышал ни одного осмысленного предложения на этот счет. Пока я не увижу план действий, который сулит хотя быть семьдесят пять процентов успеха, мы не шевельнем и пальцем, потому что если вы думаете, что сейчас дела обстоят скверно, то только потому, что не представляете, что будет, если мы нападем и нас побьют. Вот это будет настоящий конец всему, и не ждите, что я готов его увидеть только потому, что вы, Основатели, желаете остаться первыми в очереди за рыбой.

Нарисованная мной мрачная картина должна была обеспокоить и его — так и вышло; ничто не могло поставить Продрома на место, кроме ощущения, что его не воспринимают всерьез. То есть он был довольно разумным Основателем, и в целом я предпочитал иметь делом с ним, а не, скажем, с Пердиккой (чьи мозги украсили ступени рыночного зала; четыре дня спустя там все еще оставалось бурое пятно. Когда мы его хоронили, то попытались приладить верхушку черепа на место, но кожа уже съежилась. Пришлось примотать ее тряпкой, и он отправился под землю, похожий на старуху, замотанную головным платком).

— Ладно, — сказал Продром. — Я буду считать это явно выраженным намерением действовать, и скажу всем, что выслушал ваши предложения и согласен с ними. Но предупреждаю тебя, если я увижу, что ты тянешь время и ничего не делаешь для уничтожения врага, тебе придется туго.

Я потер глаза; за четыре дня поспать удалось всего ничего.

— Согласен, — сказал я. — Хотя не то что бы меня волновало, что ты там себе считаешь. Итак, Марсамлепт, не подумать ли о некоторых простых вещах? Какое войско мы можем собрать?

Прежде чем ответить, он надолго задумался.

— Мы сильны тяжелой пехотой, — медленно, как всегда, произнес он. — Во всем остальном мы слабы. Мои люди в большинстве своем неплохо стреляют из луков, но захотят драться копьями. Будины хорошие лучники, но их слишком мало. Кавалерии у нас нет. Если мы собираемся сражаться, мы должны ясно понимать их силу и найти способ превзойти ее.

— Понятно, — ответил я. — И в чем их сила?

— Кавалерия, — сказал он. — Кавалерия и лучники. Не могу сказать, как будет протекать битва между конными лучниками и тяжелой пехотой, потому что ни разу ее не видел, но думаю, конные лучники победят, если ими будут управлять с умом.

— Необязательно, — вмешался Тирсений. — Вспомни Леонида при Фермопилах. Или греков при Платеях. Или Ксенофонта...

Я нахмурился. Разумеется, ни в одном из упомянутых им случаев тяжелая пехота не сражалась с конными лучниками.

— Марсамлепт, — сказал я. — Если бы тебе пришлось драться в таком раскладе, как бы ты поступил?

Он снова погрузился в размышление.

— Тирсений говорит о битве при Платеях, — сказал он. — Когда персы стали стрелять в греков, греки встали на колено за своими щитами и сделались маленькими, а персы потеряли терпение и пошли в атаку с копьями. Это была их ошибка. — Он посмотрел на потолок. — Может быть, скифы тоже сделают ошибку. Сколько я их знаю — вряд ли. Конечно, атаковать их в этом случае будет тяжело.

— Я в этом не уверено, — влез Тирсений. — Подумай о карфагенянах при Химере.

Этот пример был столь смутен, что я не дал себе труда о нем подумать. — Я так понимаю, ты хочешь, чтобы они атаковали нас, — сказал я.

— Чего они не сделают, — продолжил Марсамлепт, — если опять-таки не совершат ошибку. Нас больше. Зачем бы им атаковать превосходящие силы?

— Понимаю, о чем ты, — признал я. — Тебе лучше пойти и все обдумать. Продром, я хочу, чтобы ты попробовал успокоить людей. Идея Тирсения послать за помощью в Ольвию неплоха. Тирсений, я хочу, чтобы ты написал своим друзья в Ольвии, просто чтобы они были готовы помочь нам. Я знаю, у них нет никакой вражды с соседями, но ты может попробовать подкинуть им то соображение, что если скифы избавятся от одной греческой колонии, то они могут захотеть избавиться от них от всех. Можешь также узнать насчет наемников: легкая пехота, лучники, может быть, даже какие-то опытные фракийские всадники, если такие найдутся поблизости.

Тирсений покачал головой.

— Сомневаюсь, — сказал он. — Все, кто хоть на что-то годен, ушли с Александром. Ты не поверишь, сколько он платит.

Это верно, я и забыл; Александр отправился со своим войском завоевывать мир.

Ты-то все об этом знаешь, Фризевт, ты вырос в этом завоеванном мире. Когда ты был маленький, папа рассказывал тебе истории о великом воине, основавшем ваш город. Позже ты присутствовал при декламации официальной истории на Днях Основателей, когда детей угощают яблоками и медовым печеньем, чтобы подкупом склонить их расти добрыми гражданами. Бьюсь об заклад, ты способен перечислить великий битвы, случившиеся в местах, в которых ты никогда не бывал, в странах, которые не можешь и представить; в детстве, думаю, ты пытался вписать их в известные тебе местности, так что речка, бегущая с гор, становилась Граником, а ручей на общем лугу — Иссом. Ты разыгрывал осаду Тира здесь, в городе; должно быть, на маленькой рыночной площади, забитой сотнями тысяч воинов, было тесновато, когда огромные осадные пандусы и башни Александра нависали над низенькими городскими стенами из обожженного кирпича. Где у тебя располагались Гавгамелы, интересно? Подожди, не подсказывай... либо на том месте, где сейчас стоит храм, либо в чахлом садике за водяными цистернами. Конечно, твой Александр был темноволосым и черноглазым, носил высокую войлочную шапку и кавалерийскую атаку при Арбеле возглавлял верхом на коротконогой, короткомордой лошади; это ведь в битве при Арбеле состоялась знаменитая кавалерийская атака, или я путаю ее с Граником? Мой Александр, видишь ли, с течением лет приобретает все более размытые очертания, в то время как Александр государственный становится все крупнее, массивнее и с каждым годом, с каждым Днем Основателей, приобретает в глазах детей с медовым печеньем, тающим в потных кулачках, все более божественные черты. Наступит момент, когда я вообще не смогу узнать Александра, как впавший в маразм старый отец, забывший собственных детей.