Игорь Ефимов - Невеста императора

Но одновременно с тоскливыми предчувствиями начали вдруг (не в ответ ли на молитву?) прорастать и слабые ростки надежды. Ведь солдатам разбитой армии разрешено возвращаться домой. И если сегодня все пройдет благополучно, если епископу Юлиану удастся уплыть в безопасную Киликию, мне больше не надо будет оставаться здесь. Я смогу оставить Италию, вернуться в Афины, опять увидеть Афенаис.

О, я знал, что я скажу ей по возвращении!

— Возлюбленная моя! Твой отец тяжело болен. Если он умрет, ты останешься в полной власти братьев. Никто в Афинах не позволит тебе жить самой по себе. Никто, кроме меня. Если ты согласишься сейчас, пока жив отец (а он, я уверен, даст согласие), выйти за меня замуж, мы будем жить с тобой в одном доме, но как брат и сестра. У тебя будет своя спальня, своя библиотека, свои служанки, свои деньги. Ты будешь встречаться, с кем захочешь, одеваться по собственному вкусу, проводить время за книгами, а не за прялкой и стряпней. И это будет продолжаться до тех пор, пока ты сама не пожелаешь стать со мной как одна плоть. Я дождусь, дотерплю. Счастья видеть тебя каждый день, говорить с тобой, слышать твой смех, парировать твои уколы, вместе горевать и радоваться над книгами будет мне довольно.

В южной стене часовни было овальное окно, и столб света из него медленно полз мимо меня в сторону алтаря. Какой-то монах молился у его подножия, время от времени касаясь лбом ступеней. Верующие забегали для короткой молитвы, притихали, просили сокровищ небесных, но вскоре, пятясь, уходили, чтобы вернуться к погоне за сокровищами земными. Погруженный в свои мечты и молитвы, я не обращал на них внимания. Вдруг кто-то опустился на колени совсем рядом со мной, и я услышал шепот:

— Корабль отплыл.

Лицо Корнелии казалось помолодевшим, тень улыбки скользила по губам.

— Начальник порта сказал, что почтет за честь проводить такого ученого путешественника до сходней. Они быстро нашли общую тему: старинные музыкальные инструменты. У начальника в коллекции есть даже двойной авлос, самбика и триганон. Собеседники немного поспорили о сравнительных достоинствах семиструнной кифары и пандурины. Но в том, что водяной орган не найдет широкого применения, они были единодушны.

Корнелия помолчала, потом спросила смущенно и тихо:

— Как вы думаете: там, за морем, он встретится с вашим учителем?

— Не знаю, — так же тихо ответил я. — Мы не знаем, где скрывается наш учитель сейчас. Но если я когда-нибудь увижусь с ним, я расскажу ему о том, что вы сделали для нас сегодня. И его благословение долетит до вас через любую даль и согреет.

Проводив Корнелию до инсулы «Младенец Геркулес», я побрел по улицам Остии один — опустошенный, легкий, растерянный. Вдруг я понял, что у меня нет ни крыши над головой, ни важного дела — заполнить оставшийся день, ни друга, к которому я мог бы явиться, не подвергая его опасности. Мне нужно было сосредоточиться, составить план действий. Но в опустевшей голове порхало только одно имя, проплывало в тумане только одно лицо — бесценное лицо Афенаис. Мне казалось, что, куда бы я ни шел теперь, как бы ни плутал по незнакомым шумным улицам, каждый мой шаг приближал меня к ней.

Вдруг я остановился перед высоким зданием, на котором сияла надпись «Бани Форума». И вошел. Да, это было именно то, что нужно. Только прыжками из жара в холод, из сухого пара в прохладный бассейн смогу я выгнать из тела застоявшийся страх, тоску, напряжение последних дней. Но прежде чем раздеться в аподитарии, я прошел его насквозь и двинулся к тем дверям, за которыми раздавались удары мяча, крики зрителей, топот бегунов.

Палестра была окружена тенистыми портиками с колоннадой и барельефами. Больше всего народу толпилось вокруг треугольника, где очередная команда перекидывала кожаный мяч из рук в руки. Видимо, это были местные чемпионы — мяч почти ни разу не упал на землю. Зрители хором считали число бросков, судья держал над головой песочные часы. С последней песчинкой толпа испустила восторженный вопль. Гордые атлеты, обнявшись за плечи, побежали в сторону фригидария смывать горячую смесь пыли, масла и пота.

Я никогда не любил, не мог, не умел играть в команде. Слушать потом попреки за каждый промах, корчиться от чувства вины перед товарищами? Нет, это не по мне. Мое дело — бег. Ты сам за себя. Сам побеждаешь, сам проигрываешь. Все мышцы в работе, все жилы в напряжении, легкие — на пределе. Искусство бегуна — распределить весь запас сил по длине дистанции, как библейский Иосиф распределял запас семи урожайных лет на семь голодных. Нужно выжать на каждом участке отпущенный заряд, но — при этом не перестараться, не надорвать.

Очередная четверка готовилась к забегу вокруг палестры. Я присоединился к ней пятым. Судья хлопнул прутом, мы понеслись. Поначалу я вырвался вперед, но потом понял, что не рассчитал. Окружность палестры была длиннее, чем мне показалось. «Бани Форума» раскинулись, видимо, на целый городской квартал. Да и возможности тренироваться у меня давно не было. Прибежал третьим и был доволен собой.

Возвращаясь в аподитарий, я вспомнил строчки Марциала, который попрекал гимнаста за пустую растрату сил: «…лучше бы ты виноградник вскопал». Ах, остроумный, едкий Марциал! Неужели ты действительно не понимаешь великую разницу? Вскапывать виноградник — подневольная полезная тягота. Нестись в забеге — вольная счастливая трата сил. Оставь человеку один лишь полезный труд — и жажда бесцельной, бесполезной свободы задушит его или разорвет изнутри на части.

Оставшиеся у меня деньги я сдал под расписку капсарию и пошел раздеваться. Купол аподитария был расписан деревьями, полными птиц и цветов, над ними шла полоса чистой голубизны, так что круглое окно с матовым стеклом поистине можно было принять за солнце, плывущее по небу. В мраморной облицовке скамей и стен красиво чередовались квадраты из красного фасосского мрамора и зеленого тайгетского. Мозаичный пол был выполнен с таким изяществом, которому могли позавидовать даже полы Каракалловых бань в Риме. В углах зала были установлены вазы в форме цветочных чашек, и из них били невысокие фонтаны.

Неподалеку от меня человек в монашеской рясе сосредоточенно развязывал шнуровку сандалий. Мне показалось, что эту темную фигуру я уже видел где-то сегодня. Не в часовне ли утром? Монах казался неуместным здесь, посреди мраморного сверкания и плеска воды. Ведь часто они вменяют себе в особую заслугу не мыться месяцами, а то и годами. И еще что-то казалось странным. Ага — аккуратно подстриженные волосы.

Монах наконец справился со шнуровкой, разогнулся, посмотрел в мою сторону.

Только тут я узнал его и вздрогнул.

Это был Непоциан.

Да, в тот миг ты наконец узнал меня. Или, скорее, я снял маску и позволил тебе разглядеть мое лицо. Я просто не мог больше сдерживаться, таиться, менять личины. Слежка опасно сближает преследователя и жертву. Ты начинаешь чувствовать себя владельцем того, за кем следишь. Его судьба — в твоих руках. Одно твое слово — и для него кончится нормальная жизнь, он будет отторгнут от друзей и близких, сброшен в пучину безнадежности. Но в то же время — он уже почти часть тебя самого. Охотник сливается с дичью, поедая ее. Но перед последним броском копья он смотрит на свою жертву почти влюбленно. Так, как я смотрел на тебя все эти недели в Риме и Остии.

И как трогателен был этот твой первый, инстинктивный жест: натянуть обратно рубашку на голое плечо. Ты готов был бездумно раздеться перед толпой чужих и равнодушных. Но под моим влюбленным взглядом в тебе мгновенно вспыхнула стыдливость. Ты не просто узнал, ты тут же выделил меня из толпы. И это ожгло меня такой радостью, словно ты меня поцеловал.

Конечно, через несколько секунд ты спохватился, вернулся к раздеванию. Ты окреп и возмужал за те три года, что мы не виделись. Но неповторимый изгиб твоей шеи остался все тот же. И арки бровей — как черный двойной мост, от виска до виска. И бесподобный бицепс, блестящий от пота, радостно готовый к любой работе — бега, борьбы, объятий.

Мы начали болтать о протекших годах, вспоминать общих приятелей, с которыми проводили время в Палестине. Ты был осторожен, старался не называть имен. Я же изображал простодушную откровенность. Вот человек, которому нечего скрывать. Да, он все еще полон горечи и злобы на людей и на мир. Но он и не пытается притворяться добреньким. Почему маска благородства всегда кажется неправдоподобной, а маска злости убеждает безотказно? Притворитесь злым — и люди будут верить каждому вашему слову.

Так и ты поверил в мое монашество только потому, что я сразу начал поносить собратьев по монастырю. Рассказывал, какие они жадные, завистливые, прожорливые, похотливые. Выдумал настоятеля, который завел себе пышногрудую домоправительницу, а от нас требует строжайшего воздержания. И если кто-нибудь признается на исповеди в грехе самоуслаждения, назначает ему месяц в подвальной келье, в одной рубахе, на хлебе и воде.