Игорь Ефимов - Невеста императора
И вот однажды мы встречаем человека, чья речь не распыляется ветерком досужей болтовни, не улетучивается, не истаивает под солнцем. Каждое слово падает весомо, как кокосовый орех, и ты почти чувствуешь на языке его молочный, освежающий вкус.
Именно так говорил епископ Юлиан Экланумский. Даже если он просто спрашивал, что Бласт сготовил сегодня на ужин, тон и строй его фразы таили порой незаметное изящество, так что мне хотелось тут же схватить стилос и записать ее.
Но именно этого я не мог себе позволить. В дни нашего добровольного заточения на мельнице нам приходилось беречь каждый клочок папируса, каждую восковую или свинцовую табличку. В дневное время мы старались не выходить из дома, и наши запасы письменных материалов быстро таяли. Епископ Юлиан тогда заканчивал третью часть своих возражений Августину из Гиппона. Потом они были изданы под названием «Письма к Турбантию» и ясно показали всем, что Августин в своей борьбе против Пелагия скатился обратно в болото манихейства, где он уютно барахтался в юности, до своего приезда в Италию. К вечеру у епископа уставали глаза, и тогда наступала моя очередь: я слушал его рассказы о Пелагии и быстро покрывал скорописью табличку за табличкой, стараясь экономить каждую пядь восковой поверхности.
Мельник, приютивший нас, иногда ездил в Остию за покупками и привозил нам несколько листов папируса. Но мы боялись просить его купить целый свиток — это могло вызвать подозрения. Он был горячим пелагианцем и не выдал бы нас даже под пыткой. Однако, если бы его схватили, нам пришлось бы покинуть это убежище. А где найти другое? Ведь мы не знали, сколько времени нам еще придется ждать корабля из Киликии.
Весь план бегства был разработан ювелиром Манием. Это он списался со своим другом — богатым ювелиром из Тарсуса, который тоже слушал проповеди Пелагия в Палестине. Он сообщил ему, что после избрания нового Папы Бонифация над каждым пелагианцем в Италии нависла смертельная опасность. Это он переслал мне письмо киликийца с сообщением о том, что в Остию отправлен корабль, которому поручено тайно увезти епископа Юлиана.
С этим письмом и присланными деньгами я явился в убежище на мельнице. Все, что нам оставалось теперь, — это ждать прибытия корабля. Под журчание воды и скрип жерновов мы коротали время, размышляя на все лады о вечной загадке: почему Господь не сотворил человеческий ум способным легко и быстро понимать волю своего Создателя?
— Когда гнев утихает ненадолго в моей душе, — говорил епископ Юлиан, — я готов верить в искренность Августина из Гиппона. Вся его жизнь показывает, что он искал Господа с открытым сердцем. Он много раз заблуждался — пошел по неверному пути и на этот раз. Но вся свора его сторонников действует из чистой корысти — в этом я убежден. О, они прекрасно все понимают! Ведь для них, как и для Иуды, главное — касса, приход-расход. Если принять учение Пелагия, число верующих — а значит, и платящих — будет расти медленнее. Человеку страшно принять на свои плечи груз свободы и ответственности. То ли дело — предопределение! О чем тревожиться, если твоя судьба в вечности предопределена до твоего рождения? И благодарная паства течет и течет мимо сундуков под сладкий звон падающих монет.
До нас доходили известия, что августа Галла Пласидия пыталась примирить епископов, уговаривала их созвать новый собор, писала об этом Меропию Паулинусу. Но в июле у нее родился сын, и все ее внимание перенеслось на заботы о наследнике трона. Наши надежды на новый собор быстро таяли.
Наконец после очередной поездки в Остию мельник вернулся с сообщением, что корабль из Киликии прибыл. Капитан согласен ждать нас три дня. Но нечего было и думать о том, чтобы прийти в порт открыто. Всех прибывающих и отплывающих портовая стража подвергала строгому допросу: кто, откуда, куда, с какой целью? Слишком много людей знало епископа Юлиана по имени и в лицо. Куриози шныряли по улицам Остии, как псы, натасканные на запах ереси.
Что оставалось делать? В Остии я знал лишь одного человека, который мог бы нам помочь.
Я рассказал епископу Юлиану о своем плане. И он согласился рискнуть.
И вот я снова прохожу мимо «Таверны рыбников», мимо театра (афиша обещает «Комедию о сундуке» Плавта), мимо казармы пожарников. Вода в каменной цистерне поблескивает лишь на самом дне — вся долина Тибра изнывает от засухи. Войдя в инсулу «Младенец Геркулес», я могу уже не спрашивать дорогу. Спокойно поднимаюсь по ступеням на второй этаж, не привлекая внимания жильцов. И слышу тот же спокойный, приветливо-равнодушный голос.
— Нет, — сказала Корнелия, увидев меня. — Я больше не хочу. После разговора с вами я не могла спать три ночи. Воспоминания поползли, как растревоженные тараканы. Не могу я ворошить все это снова и снова.
Я спешу заверить ее, что о прошлом не будет сказано ни слова. Мне нужна ее помощь в делах сегодняшних. Я не называю ей имя епископа Юлиана. Просто достойный человек, которого преследуют папские ищейки. Может она помочь ему как-то проникнуть на корабль в порту? Конечно, мы заплатим за эту услугу. Но не очень много.
Она задумывается.
Я пытаюсь поставить себя на ее место. Один едва знакомый пришелец просит помочь какому-то уже совершенно чужому человеку в опасном деле. Ее — одинокую, беззащитную вдову. Ради чего она может пойти на такой риск? Ради той эфемерной вспышки узнавания друг друга, которая мелькнула между нами при первой встрече и испарилась? Смешно.
Она долго молчит, разглаживая вышивку на пяльцах, подправляя выбившиеся нити.
— Вспоминаю, что в годы моей молодости в Бордо, — сказала Корнелия, — охота шла за последователями Присцилиана. Достойная вдова грамматика Дельфидия приютила его у себя — ее за это сожгли заживо. Другую женщину забили камнями на улице. Дядя Глабрион однажды спросил шепотом у Пелагия, верит ли он, что Присцилиан проповедовал ученикам в голом виде, что женщины отдавали ему своих дочерей для плотских утех, что они занимались черной магией. «Злая чернь, — сказал Пелагий, — всегда будет приписывать проповедующим свои тайные мечты, которым она не смеет предаться из страха наказания». Интересно, что припишут теперь ему самому? Тоже развращение малолетних? Или что-нибудь помудренее? Попытки летать с целью совокупления с птицами?
Корнелия сделала несколько стежков, потом посмотрела в окно.
— Начальник порта хорошо знал моего покойного мужа. Я могу ему сказать, что это мой дядя из Бурдигаллы направляется в паломничество по Святой Земле. Только мне придется помучить вашего путешественника семейной хроникой Глабрионов. Если зайдет разговор, начальник может справиться о здоровье родственников. Пусть он выучит имена, возраст, число детей. Надеюсь, ваш знакомый — человек образованный? Сможет он сойти за профессора университета?
Я заверил ее, что сможет. Я рассыпался в благодарностях.
Ведь она согласилась помочь, зная, на какой риск идет. И мне не было нужды обманывать ее, делать вид, будто опасность ей не грозит. Она помнила, что сделали с другой вдовой, которая дала приют еретику. Господи, как сложилась бы судьба нашего учителя, если бы он послушался в юности своего сердца и женился на этой женщине? Ее спокойная стойкость не дала бы ему ту опору и защиту от житейских сует, которая так нужна была ему всю жизнь? Но с другой стороны, если бы он был огражден от земных тревог и забот — стала бы душа его рваться ввысь с такой самозабвенной страстью?
Мы приехали в Остию утром третьего — последнего — дня. Встретились с Корнелией в «Часовне трех коридоров». Начальник порта выразил желание лично познакомиться с ученым путешественником. За недели, проведенные на мельнице, епископ Юлиан отпустил бороду. Он говорил, что под этой бородой его не узнает даже сам Пелагий, если им доведется отыскать друг друга на Востоке.
Решено было, что мне не следует появляться на территории порта. Лишний человек — лишние расспросы. Епископ Юлиан обнял и благословил меня на прощанье. Его лицо светилось в полумраке, как при нашей первой встрече, ночью, в Капуе. Как давно это было! Теперь мне казалось, что я прожил бок о бок с этим человеком всю его жизнь. Таблички и свитки с его рассказами Бласт утром повез в тайник к ювелиру Манию.
Епископ Юлиан вышел из часовни вслед за Корнелией. А я остался один — ждать и молиться. Пелагий учил нас, что страх — плохой пособник молитве. Когда душа объята страхом, она не может забыть себя, не может взывать к Господу с бескорыстной любовью и доверием. Но я все равно молился. Не о том, чтобы боль страха ослабла сейчас в сердце, а о том, чтобы душе моей были дарованы силы выносить эту боль и впредь. Ибо я предчувствовал, что тоска и ужас будут накатывать на меня, на всех нас все чаще. Ведь мы побеждены, разбиты — теперь это ясно. Наш учитель скрывается, наш вождь вынужден бежать.
