Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
Между тем лис, не обратив на них никакого внимания, пробежал еще десяток метров, сел и вновь заскулил. «К реке зовет», — проговорил как бы про себя отец Максим, но я его услышала — и, кажется, не только я. Не сговариваясь, мы пошли в сторону обрыва. Добежав до его края, лис, не останавливаясь, стал вприпрыжку спускаться по тропе; мы шли за ним. Лодка с шестом и веслами стояла на месте. Лис сел рядом с нею и завыл в полный голос. Мы собрались рядом.
— Кажется, придется плыть. Кто может управлять лодкой? — поинтересовался Шленский. Рундальцов, как на уроке, поднял руку.
— Хорошо. Лодка у нас четырехместная, так что все поместимся. Проклятье, как заставить его замолчать? — проговорил Шленский, с ненавистью глядя на лиса, который продолжал завывать. Шленский топнул ногой; лис отбежал на несколько шагов и опять завыл. Шленский стал снимать с плеча ружье.
— Стоп-стоп-стоп, — проговорил Рундальцов, становясь между ним и животным, — вот этого я вам точно не позволю. Не говоря уже о том, что нам скажет доктор, если мы все-таки его отыщем. И, кстати, — вы, кажется, настроены пессимистически: куда же мы посадим Петра Генриховича, когда его найдем?
Шленский явно смутился. Мы, конечно, могли изображать надежду на то, что Веласкес найдется целым и невредимым, но уже с момента, как мы спустились к реке, явственно, как призрак на пиру, между нами вставала убежденность, что живым его не отыскать.
— А вы думаете… — начал Шленский, но не договорил.
— Ну, например, пошел на рыбалку вдоль берега, — проговорил Рундальцов с ненатуральной бодростью. — Но в любом случае место для него нужно оставить. Может быть, вы, Серафима Ильинична?..
— Смотрите, манекен, — воскликнул вдруг отец Максим, показывая куда-то влево, где вокруг зарослей рогоза на волнующейся воде гуляли красноватые отблески яркого утреннего солнца. Действительно, среди выхваченных светом, как на японской гравюре, стволов виднелся силуэт лежащей в воде человеческой фигуры. Вода была покрыта цветными бликами от солнца, травы, отражающихся облаков. Отец Максим перекрестился.
— Так. Ну, попробуем… — не договорил Шленский, забираясь в лодку.
— Подождите, надо сперва ее спустить, — мертвым голосом сказал Лев Львович, не отрывая взгляда от куп травы, где темнело чужое, страшное. Облако на несколько секунд прикрыло солнце, так что темный абрис стало видно совершенно отчетливо; только в глазах еще плясали красные и зеленые пятачки, оставшиеся от солнечного ожога. С воды сразу потянуло прохладой с легким запахом болота, рыбы, тления. Шленский послушно вылез, и они вдвоем, тяжело упираясь мысками в волглый грунт, стащили лодку в воду.
— Нам нужен третий. Батюшка? — вопросительно проговорил Лев Львович.
— Да я плавать-то не умею, — не вполне к месту потерянно отвечал отец Максим. Странно, что его уютная округлость, казавшаяся мне совершенно непроницаемой для внешнего воздействия, таяла прямо на глазах. Я была уверена, что он, по роду деятельности привычный в равной степени к тайнам смерти и рождения, должен быть плотно защищен от эмоций — как хирург вряд ли станет проливать слезы над каждым пациентом. Но вероятно, мертвое тело, покоящееся в гробу под бумажной иконкой, и оно же, но плашмя лежащее в воде, а может быть и прибрежном иле, должны были производить совсем разное впечатление. Я машинально прислушалась к своим чувствам: мне было слегка тревожно за Стейси, от которой я уже отлучилась чуть ли не на час, но у меня были все основания надеяться, что Мамарина вдвоем с кормилицей сумеют за ней присмотреть. Священника тем временем била мелкая дрожь: похоже было, что он совсем сник. Лис молча сидел рядом с ним.
— Серафима Ильинична, вы? — позвал меня Рундальцов. Шленский уже вскарабкался в лодку и устраивался на корме, примащивая ружье между колен, как будто собирался на утиную охоту. Лев Львович помог мне залезть: рука у него была необыкновенно горячая, словно он был в жару. Впрыгнув последним, он ногой оттолкнулся от берега; лодку тут же подхватило и понесло течением. Ловко перехватив шест, он, не садясь на скамью, погнал ее к зарослям, где покачивалось тело. Отец Максим потерянно стоял на берегу и шептал про себя молитву.
Это действительно оказался наш бедный доктор. Его тело лежало на мелководье лицом вниз, запутавшись среди водных растений; он был в том же сюртуке, в котором вчера сперва ставил нам иголки, а после старался убедить меня поменять Машину душу на свою. Лев Львович подвел лодку совсем близко к нему. Отложив шест (течение здесь было слабое, благодаря чему мертвец и не уплыл вниз), он встал на колени и попытался подхватить его под мышки, чтобы перевалить через борт. Лодка наша опасно накренилась. Тогда он велел Шленскому взять шест и, упираясь им в дно, наклониться в противоположную сторону, чтобы ее уравновесить. Оказалось, что глубина здесь всего ничего, меньше аршина. Вцепившись доктору в плечи, он стал затаскивать его, буркнув мне, чтобы я подхватила тело за ноги: почему-то Веласкес был бос. Объединенными усилиями мы перевалили его через борт, изрядно зачерпнув при этом воды. Окоченение даже не началось; казалось, что он был еще теплым, хотя это, может быть, ощущалось по контрасту с ледяной водой. Голова доктора тяжело стукнулась о дно лодки, заставив Рундальцова болезненно поморщиться. К щеке успела присосаться черно-зеленая пиявка: Лев Львович двумя пальцами оторвал ее и выбросил за борт. Доктор лежал на дне, как будто задремав: если не считать мокрых волос и одежды, он выглядел совершенно живым, и даже глаза его были открыты — правда, поперек одного из них протянулась водяная какая-то травинка, и только она давала понять, что все уже произошло. Отобрав у Шленского шест, Рундальцов снова встал и резкими движениями погнал лодку к берегу.
У отца Максима хватило духу ухватить лодку за висевшее на носу кольцо и немного подтащить ее на берег, чтобы Лев Львович мог выскочить, не замочив ног. Следом, по возможности аккуратно обходя тело, вылез Шленский, затем я. Лис молча метался по берегу, опасаясь замарать лапы, но
