Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
– Все, что мог, я для нее сделал. Не требуйте большего, ведь я-то не верую во Христа. Я научил ее, как вести себя, если однажды она попадет в ЧК. Все отрицать – так меньше дадут. Если подставить им хоть мизинец – всю руку откусят. Вам я это тоже говорю. Запомните накрепко, молодой человек. Чем тверже вы будете стоять на своей невиновности, не соглашаться с их фантастическими небылицами про ваши антисоветские преступления, тем слабее будет их хватка на вашей шее. Они все равно упекут вас в лагерь, но это будет их поражение. Вы понимаете?.. А я просто старый, больной, сломанный человек… второй раз пройти этот круг ада я уже не смогу.
– Но вас же не арестуют за то, что вы придете узнать о дочери!
– Кто знает, молодой человек, кто знает, что у них окажется на уме в ту минуту… – Старик осмелился поднять взор на собеседника. – Признаюсь вам: я трус, юноша. Да, трус. Тварь дрожащая. Вы зря сюда пришли. Будет лучше для нас обоих, если вы оставите меня в покое.
В этот миг он был нестерпимо жалок и вместе с тем неприятен Морозову. Тот поднялся, шваркнув стулом, и молча, не прощаясь, направился к двери.
– Постойте! Подождите. – Задребезжавший голос старика развернул его. – Женя просила отдать вам кое-что…
Шмит суетливо принялся искать в громоздком буфете, выдвигая ящики, хлопая дверками, копошась среди посуды и в тряпичном содержимом.
– Где же он… Куда она его… Ах вот!
На раскрытой ладони старика оказался круглый серебряный медальон с простеньким узором-гравировкой и ушком для шнурка.
– Я сделал это для нее, она попросила. Здесь внутри – частицы от мощей древнего муромского князя Петра и его жены Февронии. Они хранятся в музее, а прежде были в гробнице, в здешнем Рождественском соборе… Вы знаете, кто такие Петр и Феврония? – запнулся старик.
– Да, Женя рассказывала. – Морозов изумленно смотрел на медальон. – Там что, осколки костей?
– Частицы, да… Я очень аккуратно отщипнул их от останков. Знаете, когда мощи стояли открытые в экспозиции музея, а люди все равно приходили им поклоняться, в газетах писали, что это, мол, мошеннические уловки попов – собачьи кости, мышиный помет и многовековая пыль. Но это неправда. Кости, конечно, сохранились не полностью, однако они человеческие, от двух тел. Женя хотела этот медальон для себя, но за день до ареста сказала, чтобы я передал его вам. Я тогда еще удивился, почему она просит меня об этом, почему не сама… Она будто предчувствовала.
Шмит осторожно опрокинул медальон в подставленную руку Николая.
– Нужен бы крест-мощевик, да где сейчас достанешь настоящий энколпион. Разве что из запасников музея украсть… Прощайте, молодой человек. – Старик вытер ладонью слезу, выползшую из глаза. – Думаю, вы забудете о моей дочери. Не станете ждать ее неизвестно сколько лет. Да я и сам вряд ли дождусь… как не дождалась меня из лагеря моя покойная жена. Прощайте!
Он захлопнул дверь перед носом Морозова. Тот вышел из дома на выложенный каменными плитками тротуар, медленно передвигая ногами, будто оглушенный тяжелым мешком. Он понял, что хотела сказать ему Женя своим подарком. Это было согласие, которого он добивался несколько месяцев. На то, чтобы стать им двоим мужем и женой и провести в любви всю жизнь до гробовой доски. Чувствовала ли она, что скоро их разлучат, как думал старик Шмит, или нет – она подтвердила, что теперь они связаны, обручены, повенчаны судьбой навек. Слишком поздно? Нет! Что бы там ни плел старик, сломленный горем. Старик не в себе, раз брякнул такую несусветную чушь. И за ним надо будет приглядывать…
Забыть ее?! Не ждать, хотя бы и всю жизнь?!
Счастье пополам с полынной горечью душило Морозова комом в груди и слезами, которые застряли где-то внутри глазниц. Он шел, не разбирая дороги, сталкиваясь со встречными прохожими, как пьяный. Женя должна была быть рядом с ним, ее отсутствие причиняло ему боль. С ней ему было тепло и светло. Без нее мир стал совсем темен, холоден, как ледяная каменная пещера глубоко под землей.
«Ты жена моя, я муж твой – перед Богом, в которого ты веришь. Только смерть разлучит нас, но не этот мир со всеми его мерзостями».
В эти мгновения он готов был даже принять ее веру. Веру гонимых и бесстрашных. Требовательную веру, звавшую к мужеству.
21
– Вы немка?
Кабинет залит ярким светом, имитирующим день. Но время – середина ночи. Красные от бессонницы, с расширенными от возбуждающих средств зрачками, глаза следователя внимательно следят за любым движением арестованной. Она сидит почему-то полубоком к нему, с прямой спиной, положив ладони на колени, а голову держит так, будто пришла сдавать экзамен на отлично. Сержанту Малютину это даже нравится. Его голос звучит мягко, вкрадчиво.
– Нет, я русская. А это имеет значение?
– Имеет, раз я спрашиваю. Вы верующая?
– Это тоже имеет значение?
– Несомненно. Ваш отец работает на ответственной должности в учреждении культуры и просвещения. А его дочь связалась с церковниками. Он объяснял вам, что все религии в мире – это набор мифов? Эти сказки всегда и везде эксплуатируются людьми с одинаковыми целями.
– Да, папа говорил что-то подобное…
– А вы его не послушали. Вот и зря. Но у вас еще есть шанс, я вам его дам. Скажите мне, Евгения, кто вовлек вас в Церковь?
– Вы спрашиваете, как я стала верующей? – уточнила девушка.
– Нет, я спрашиваю, кто вовлек вас в церковную организацию. Кто привел вас в церковь, научил всему, что там делается, с кем вы общались там. А верить вы можете хоть в летающих слонов или разумных мышей, да хоть в чертей. Советская власть это не запрещает.
– Никто, я сама.
– А с монашкой Кудрицкой вы в каких отношениях?
– Анна Ивановна Кудрицкая – наш врач в тубдиспансере. Была… Очень хороший, профессиональный врач. У меня с ней были только служебные отношения.
– Давала ли она вам какие-нибудь задания вне вашей работы? Допустим, отнести записку по какому-то адресу? Или встретиться с кем-то, что-то получить либо передать?
– Нет, ничего такого Анна Ивановна мне не поручала.
– Знакомы ли вы с попами Доброславским, Кудрявовым и Гладилиным?
– Лично – нет.
– Подумайте-ка хорошенько, Женя. Я могу вас так называть? Вы очень молоды и неопытны. Я бы даже сказал, не слишком разумны. Мне кажется, вы настроены защищать ваших церковных единомышленников и соратников. Я прав? Но
