Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
– Витьку искали? – Морозов больше не скрывал нервного возбуждения.
– Все наши на местах были, – подтвердил заводской. – Дрыхли в своих койках. А у Витьки девка завелась. У нее ночевал, от нее и на работу пошел. Перед проходной его торкнули, присоветовали намазать лыжи салом. Мы своих легавым не выдаем. Теперича в бегах твой свояк, ищи ветра в поле. – Парень сплюнул горькую темную слюну и пошел в дом. Через плечо предупредил: – А я тебе ничего не говорил и знать тебя не знаю.
На одеревеневших ногах Морозов забрался в кабину полуторки. Сомнений, как и надежд, не осталось: НКВД добирал тех, кто имел хоть какое прикосновение к полудетскому комсомольскому бунту против сталинского социализма. Кто-то из арестованных в мае юнцов старательно вспомнил и про Женю, и про Витьку.
В сердце что-то кололось, перед глазами стояла мутная пелена. Надо было что-то делать, но он не мог сосредоточиться. Нужно было осмыслить свое новое положение в изменившемся мире – сузившемся до размеров тесного гробового ящика. Этот ящик давил на него со всех сторон своими колючими, занозистыми стенками, мешал думать. Можно было только чувствовать. Морозов чувствовал, что весь целиком превратился в обнаженный, трепыхающийся, больно сжимающийся кусок мяса, который называется сердцем. В нем билась единственная, до жути внятная мысль: «Они убьют ее». Будет ли это «высшая мера социальной защиты», как именовалась в СССР казнь, или ее погубят нечеловеческими условиями в тюрьме, неимоверно долгим сроком в лагере – все равно.
Но… оставался немалый риск, что такой же судьбы не избежать и ему. Конверт с письмом на адрес газеты «Правда» уже должен лежать среди груды бумажной корреспонденции в почтовом поезде, едущем в Москву.
Тогда они даже могут встретиться там, по ту сторону жизни. За гробовой доской, как верила она, или за колючей проволокой какой-нибудь стройки коммунизма, как думалось Морозову.
20
Старика Шмита было не узнать. Совсем не тот человек два с чем-то месяца назад отмечал свой день рождения в компании дочери и сватавшего ее жениха, спорил, ершился, млел от семейного счастья. Теперь он состарился лет на десять, зарос пегой старческой щетиной, кожа на лице обвисла, руки дрожали. Неухоженности виду добавляла мятая рубаха в пятнах на животе.
Он жестом впустил Морозова в квартиру, без слов повернулся к нему спиной. Дошаркал до стола, на котором стояла тарелка с подсохшими остатками еды, без сил опустился на стул.
– Вам что-нибудь известно? В чем ее обвиняют? – без предисловий подступил к старику Морозов. – И где ее держат?
– В чем можно обвинить девчонку девятнадцати лет? – пробормотал Шмит, качая головой из стороны в сторону. – Ее взяли заодно. Я видел такие аресты. В тридцатом году. Московские тюрьмы были полны теми, кто верует в Бога. Теперь снова. Как будто нашей госбезопасности, будь она проклята, спускают разнарядки. Отловить и посадить столько-то церковников, столько-то академиков и профессоров, столько-то инженеров… Женю арестовали как церковницу, даже не сомневайтесь, молодой человек. В этом есть и моя вина. Мне следовало выбрать другой город для жизни. Здесь слишком много монахинь и ссыльных священников. Но Муром… Меня манили муромские древности, преданья здешней старины. Я историк, вы понимаете, Николай. А моя дочь… ни я, ни покойная мать не учили ее религии. Можно сказать, наоборот. Я приобщал ее к научным взглядам на мироустройство, прививал ей интерес к идеям гуманизма и космизма. Вы знаете, гуманизм вовсе не родствен христианству, как некоторые полагают. Гуманизм к человеку снисходительнее, не требует от него невозможного. А христианство учит любви. Это религия невозможного. – Бормотание старика становилось все более лихорадочным, болезненным. Морозову начало казаться, что Шмит бредит. – Знаете, юноша, Христос представляется мне блаженным, этаким юродивым. Не от мира сего, словом. Как можно проповедовать любовь глупцам, негодяям, предателям, нравственным ничтожествам, пошлякам, коими и является в массе своей человечество?
– Ваша дочь не такая! – бурно возразил Морозов. Он не понимал, куда клонит старик. Или тот вовсе никуда не клонит, а просто от горя помешался.
– Да, Женя другая… Но те, от кого зависит ее судьба, таковы. Я говорю, безусловно, в широком смысле, не только о ее тюремщиках. Ведь и на так называемой воле нами вертят и крутят глупцы, негодяи, ничтожества… – Шмит закрыл лицо ладонями и затрясся, сквозь сухое рыдание выдавил: – Сволочи!
Старик был раздавлен, и Морозов не знал, как утешить его. Шмит вдруг отнял руки от лица и посмотрел на него совершенно безумными, страдающими глазами.
– А все-таки и Христос понимал и за проповедью о любви говорил о ненависти. Как его самого ненавидели, так и его последователей будут ненавидеть. За эту невозможную любовь, про которую твердят те, кто верует…
– Они все боятся за себя, эти негодяи и ничтожества, – невпопад произнес Морозов.
– Да! – Старик торжествующе вздел указательный палец. – Страх – вот подлинный двигатель человека! Наши правители тоже боятся… и жрут друг друга, как пауки в банке. А пуще того боятся народа. Оттого и лютуют. Это государство-каннибал… – В новом приступе бессилия он обмяк на стуле, съежился. – Да, страх…
– Вы должны пойти в НКВД. – Морозов наконец решился приступить к делу. – Узнать, где Женя, можно ли ей носить передачи… В чем ее обвиняют, наконец.
– Этого они не скажут. Вы же сами сейчас сказали – они боятся. Правду они никогда не скажут, а ложь вы можете прочесть в их газетах.
– Но хотя бы узнать, где она! Может, ее уже нет в Муроме, может, ее увезли в Горький. Тогда надо ехать туда, – горячился Николай.
– Вы не понимаете, – забормотал старик, уставив пустой взор в стену напротив. – Вы не понимаете. Я тоже боюсь, их боюсь. С тех самых пор, с тридцатого года… Я не могу… Не могу заставить себя пойти к ним, смотреть на них, разговаривать с ними…
– Но должен идти кто-то из родственников! – воскликнул Морозов. – Посторонним вообще ничего не скажут!
– Не просите… – Шмит сгорбился, отвернул голову, пряча взгляд. – Не мучьте меня. Моя дочь сильная… она справится. У нее есть ее Бог. Она, я надеюсь на это, будет мужественна на чекистских мытарствах. Вы знаете, что Христос требует от своих последователей не только нечеловеческой любви, но и бесстрашия? Ведь это странно звучит, но мужество – одна из христианских добродетелей. В Евангелии написано: нет больше той любви, когда кто жизнь свою положит за других…
– А вы-то что?! Вот и проявите мужество хотя б
