Это застряло в памяти - Ольга Львовна Никулина
– Такая вертихвостка, а всё простишь за талант! – растроганно говорит бабушка.
– Молодая, одна осталась, поневоле начнёшь погуливать… – вздыхает дедушка.
…Тихо вокруг.
Сопки покрыты мглой.
Вот из-за туч блеснула луна,
Могилы хранят покой.
Белеют кресты…
Дед не выдерживает:
– Мою любимую поёт! – он качает головой и лезет в карман за платком.
Ещё он любит песню про заболевшего на вахте моряка. Иногда вечерами он покуривает свою самокрутку и напевает себе тихонечко под нос: «На палубу вышел, сознанья уж нет. В глазах у него помутилось… Увидел на миг ослепительный свет… Упал… Сердце больше не билось». А мы слушаем, не всё понимаем и мучаем его вопросами: чем заболел моряк, что такое колосник, почему дед был не моряком, а в пехоте. Конечно, не на этой войне, а раньше. Дед рассказывал Степану Палычу, что в Первую мировую он был контужен в Мазурских болотах и захвачен в плен. А Степан Палыч был тяжело ранен в Гражданскую. Во время последней войны он, как и наш дедушка, днями и ночами работал на военном заводе. Он был отличный инженер. Если бы не сердце, и сейчас работал бы. А то вот ходит по дачам, колодезные колонки ставит, заборы чинит. «Эх!..» – вздыхает он.
Роза Марковна поёт, а дед со Степаном Палычем начинают вспоминать, вспоминать. Подсаживается и наш папа. Он любит слушать рассказы очевидцев. Ему это надо, чтобы писать статьи. Они разбирают «решающие удары». Говорят о «дугах», «мешках», «котлах», «высотах».
Тем временем концерт заканчивается, песни смолкают. Роза Марковна спускается в маленький домик обедать. Стряпнёй у них занимается её мать, сухонькая старушка, сосредоточенная и неласковая.
Мы играем в «госпиталь» с Олькой и Никой. Под забором, почти под самыми окошками Валькиного домика, у нас палочками обозначены кровати, а на кроватях, величиной с обыкновенную куклу, лежат наши «раненые» – нарисованные на бумаге и вырезанные ножницами красавцы – блондины и брюнеты с усиками и без усиков. Мы – врачи и медицинские сёстры, мы их «спасаем от смерти, лечим». Они будто бы ранены в грудь, в руки, в ноги, в головы. Мы прикладываем примочки, делаем уколы, перевязки, даже операции и даём лекарства. Я себе выбрала тёмненького, сама нарисовала. Его зовут Никита. И тут я снова уплываю в свои грёзы.
«…Я – медсестра, и получаю задание вынести с поля боя раненого бойца, только что совершившего подвиг. Я ползу, вокруг свистят пули, наконец я нахожу его, делаю перевязку, он стонет, я выношу его из-под огня в укрытие, доставляю в госпиталь, его сразу на операционный стол, у него осколок в груди, и при свете лампы я узнаю его – это он, Никита! После операции я не отхожу от него. Сижу рядом ночь, день, ещё ночь… И вот он приходит в себя, смотрит на меня таким долгим взглядом и говорит: “Как, это вы? О, я узнаю вас! Какое счастье! Мне так много надо вам сказать… Я всё время думал о вас… Теперь вместе навсегда…” Я говорю ему нежно: “Молчите, вам нельзя волноваться, завтра всё скажем друг другу…” Он засыпает у меня на руках, а я тихонько пою. У меня голос почти как у Розы Марковны, только не такой громкий: “Тёмная ночь…”»
– Стерва, дрянь ты этакая, сколько раз тебе говорила: не смей брать мою розовую косынку! Да? На станцию только? Тебе нужна моя косынка бегать на станцию? Не смей её трогать, слышишь, не смей, не смей!
Слышатся удары: в маленьком домике Роза Марковна «угощает» Вальку. Валькина собака Эрка лезет под крыльцо, чтобы и ей не попало заодно. Через минуту Вальку выталкивают за дверь, и девочка стоит среди огромных золотых шаров, как будто заблудилась в сказочном лесу, и утирает слёзы указательным пальцем. Следом появляется Роза Марковна в красном цветастом сарафане, на голове – проклятая розовая косынка в красный горох.
– Не реветь! – приказывает она Вальке зычным голосом и удаляется, оставляя запах терпких сладких духов.
Она идёт по тропинке размашистой, вольной походкой, осматривая свой сад и огород, выходит за калитку и поворачивает к лесу. За поворотом она начинает петь: «Ой, вы, ночи, матросские ночи, только море и небо вокруг…» Голос её затихает, а мы стоим как оглушённые. Она что-то с нами сделала.
– Валька, полезай к нам! – наконец приходит в себя Олька.
Валька, всхлипнув последний раз, лезет в наш сад через потайную дыру в штакетнике. Щёки у неё красные, припухшие от пощёчин.
– Будешь играть в госпиталь?
– Буду.
Слышится деловитое покашливание, к нам идёт тётя Магда.
– Валечка, – говорит она, – как замечательно пела сегодня твоя мама. Мы все получили большое удовольствие. Она может выступать на сцене, честное слово. И такие прекрасные песни. – Тётя наверняка слышала скандал и понимает, как тошно сейчас Вальке.
– Сегодня пять лет, как папа погиб. Его сбили в этот день в сорок третьем, – объясняет Валька.
Её зелёные глаза сияют тёте Магде. Молодец у нас тётка!
– Ах, вот оно что! Ты, конечно, папу помнишь?
– Нет, я тогда маленькая была.
– А ты умеешь петь? Голос, слух у тебя есть? – тётя добра к ней, с нами она так не разговаривает.
– Не знаю.
– Ну ладно, играйте. – Она треплет Вальку за косичку и возвращается на террасу.
– Бедная девочка, – говорит она нам потом, – как ей трудно живётся! И вот помяните моё слово, она станет человеком.
* * *
Вечером мы все пьём чай на террасе. На соседней даче гремит патефон. На столе цветы, шампанское. У Розы Марковны в гостях Пётр Сидорыч с новым чёрненьким молодым человеком, танцором и франтом.
– Тоже, наверное, спекулянт из торга, – говорит презрительно бабушка. – К ней одни жулики ездят.
– И офицеры случаются, – мрачно поправляет её тётя. У неё сегодня скверно на душе, это заметно.
Роза Марковна танцует с новеньким, развевается лазоревый крепдешин. Пётр Сидорыч закусывает конфетами, поглядывая искоса на парочку.
– Настоящая Кармен, – говорит дедушка примирительно.
– Куда ей, провинциальной кокотке! – фыркает мама.
– Если возьмём не оперный вариант, а литературный… – тётя Магда никогда не соглашается с мамой вполне или слегка уточняет то, что мама якобы хотела сказать.
– Интересно, последует ли спектакль с удалением в опочивальню? – хихикает папа. Все с возмущением смотрят на него.
– Дорогой
