Владимир Балязин - Охотник за тронами
Однако ни в одной из этих обителей Егорки не оказалось.
И скрепя сердце пошел Николай по Руси монастырской…
«Ночная кукушка завсегда дневную перекукует», — говаривают бывалые люди. И конечно же правильно.
Не прошло и полугода, как Елена Васильевна уговорила августейшего супруга вернуть любимого дядюшку в Москву. А еще через два месяца Михаила Львовича женили. Взял он за себя дочь князя Ивана Васильевича Оболенского-Немого — Анастасию и тем породнился с многолюдным семейством, в котором было без числа и воевод, и наместников, и кравчих, и оружничих, и иных сильных и знатных вельмож. Поэтому же стал ему родней и Иван Федорович Оболенский-Телепнев-Овчина, коего людская молва сделала невенчанным мужем великой княгини Елены Васильевны — племянницы его, Аленушки…
* * *Шел Николай паломником-богомольцем от одной обители до другой, то без спутников, то с ватажками таких же, как и он, странников. Только те, кто пустился в путь по обету, замаливать свои или же чужие грехи, встречались не так уж часто. Чаще всего правили стопы к монастырям, богадельням и пустыням несчастные люди, не имевшие ни хлеба, ни крова. Встречались и гуляющие празднолюбы — дармоеды, притворяющиеся больными, но более всего направлялись к обителям те, кого вывели на дорогу скорби нужда да кручина. Выходило по притче: «Больше горя — ближе к Богу». А у кого больше горя? У больных и немощных стариков и старух или здоровых погорельцев, не сумевших вынести из огня собственных детей? У слепых от рождения мужиков и баб или у зрячих сирот-поводырей, чьих родителей унесла «черная немочь» — чума? И были среди прочих монахи, долгие годы живущие подаянием. Их-то более других и расспрашивал Николай, объясняя, что ищет брата, сгинувшего двенадцать лет назад. Когда рассказывал, каков у него брат, то называл все приметы Егорки с неизменными бородавками на лбу.
Однако ж сколько монастырей ни обошел, сколько странников ни спросил — никто такого монаха или послушника припомнить не мог.
Осенью возвращался Николай в Москву и с приходом весны снова отправлялся в путь. Побывал он и в окрестных подмосковных обителях — Пафнутьевом, что в Боровске, Рождества Богородицы в Голутвине, в Даниловой, близ Переяславля-Залесского, в знаменитейших и богатейших монастырях Иосифовом под Волоколамском и Троице-Сергиевом. Побывал и во Владимире, и под Медынью, где стояли монастыри Успенский и Михайловский, добирался и до Вологды.
Всякий раз, возвращаясь, заходил Николай к Михаилу Львовичу. Тот, не скупясь, отсыпал ему деньги и, раздув ноздри, говорил одно и то же:
— Ищи! Найдешь — озолочу.
* * *В тот год, когда Михаила Львовича отпустили «на поруки» и он понемногу, приходил в себя в глуши брянских лесов, в дарованной ему вотчине, на небосводе московской ратной славы зажглась новая большая звезда. Сияла она молодому удальцу, красавцу и всеобщему любимцу — князю Ивану Федоровичу Оболенскому-Телепневу-Овчине.
Ранней осенью 1527 года в Москве снова гудели набатные колокола и шли на берег Оки пешие да конные рати, чтобы остановить сорокатысячную орду крымского хана Ислам-Гирея.
Однако на этот раз русские не стали ждать, пока крымцы перейдут реку, сами скрытно переправились на южный берег и, внезапно ударив по ордынским силам, повернули татар вспять. В этой битве первым храбрецом среди государевых воевод оказался князь Овчина.
Именно после того как полки Овчины победителями вернулись в столицу и десятки тысяч горожан увидели молодого красавца во главе осиянной славою рати, по Москве пополз слух, что князь Иван и молодая великая княгиня давненько уже строят козни за спиной старого государя. Правда, впервой об этом начали поговаривать сразу же после свадьбы великого князя, но пересуды эти не выходили из стен боярских хором. Теперь многие досужие умы перемывали косточки двум самым красивым и знатным особам, нимало не беспокоясь, а правда ли это?
Николай не видел торжественного въезда Овчины в Москву, он рыскал тогда в Пафнутьевом — Боровском монастыре, но когда вскоре вернулся, чтобы перезимовать дома, и до него дошли такие же сплетни. Но что было до того Николаю?
На третий год замыслил Волчонок добраться до Новгорода и Пскова. Богатые и знаменитые монастыри стояли окрест этих городов: Духов, Троицкий, Юрьев, Елизаров, Печерский и немало иных — помельче.
Когда добрался Николай до Новгорода, услышал весть — государь послал войска на Казань.
Новгородцы только этим и жили, в поход ушли и их полки, во челе которых встал новгородский наместник князь Михаил Васильевич Горбатый. И хотя шел уже второй месяц, как оставили новгородцы свои дома, с волжских берегов никаких вестей не приходило.
Николай за десять дней обошел новгородские святыни: ни в Духовом, ни в Юрьевом, ни в Троице — никто никогда монаха о двух бородавках на лбу не видывал.
Побрел Волчонок ко Пскову, но и там ждала неудача. Все более отчаиваясь и утешаясь лишь тем, что Михаил Львович мытарства щедро оплатит, а паче того тем, что надобно это совершить для пользы дела, задуманного ими с Флегонтом Васильевичем, двинулся Николай в знаменитую Печерскую обитель.
Множество богомольцев приходило в Печеры, и все они верили в чудодейственность местных святынь. Случалось ведь, на глазах у всех поправлялись от застарелых, долголетних недугов. Случалось, на глазах у всех помирали. Но и в том и в другом случае боголюбивые паломники и братия говорили: люди сии угодны Господу. А с Николаем произошло противоположное: в первый же день, по дороге к обители, напали на путника прежестокие корчи, — ни согнуться, ни разогнуться. Будто длинным шилом кололи в поясницу. «Не собрать теперь костей, — подумал он, — если боголюбивые узнают, что именно сегодня напала на меня хворь. Изобьют камнями да объявят слугой нечистого». И Николай сделал вид, что от этого злого недуга пришел он сюда исцеляться. Как и другие, ставил свечи пред ликами угодников, вдыхал чудодейственный воздух в пещерной церкви Успения Богородицы, пил святую воду — корчи не проходили.
— Не угодна твоя молитва Господу, — сокрушенно вздыхали монахи. — Дай на построение храма — сразу полегчает. Много раз видели, почти всегда помогает.
Николай денег дал — не помогло и это.
— Поезжай домой, — посоветовал один из схимников. — Покайся, попроси священника наложить строгую епитимью. Видно, сильно грешен ты, сын мой.
Пришлось нанимать возницу, стелить в тележный короб солому и ехать в Москву.
Знакомая знахарка наказала ему каждый день топить баню и париться как сможет долго, но от ее совета Николаю не только не полегчало, но становилось все хуже и хуже.
Однажды, вконец измучившись, взял Николай два грубых костыля и побрел в иноземную слободу Кукуй к лекарю Николаю, коего призывал когда-то к цесарскому послу Сигизмунду.
Немец сразу же признал Волчонка. Однако когда проведал, что он хочет получить совет и лекарства, немало изумился:
— А ты не побоишься принять снадобье от нечистого? Я ведь по-вашему — схизматик.
— Бог с тобой, я вашего роду-племени сколь людей перевидал, как у князя Михаила Львовича Глинского служил, и всякие среди них были, а иные других православных ничуть не хуже. — И, улыбнувшись вдруг пришедшей ему мысли, Николай добавил: — Да и сам-то Михаил Львович — не схизматик ли был? А я ведь как родного отца его почитал.
— О! — только и сказал немец и, выслушав Николая, тут же велел ему в бане больше не париться, но, лежа на животе, держать на пояснице горшок с углями, доколе можно терпеть, днем опоясывать чресла собачьей шкурой, а на ночь натирать поясницу змеиным ядом.
Николай немца послушал, сделал все, как тот велел, и корчи понемногу вроде бы стали стихать.
Недели через две, растирая поясницу змеиным ядом, Волчонок обнаружил, что скляница пуста и утром придется пойти к немцу за новой.
Лекарь порасспросил больного о здоровье, с небрежением звякнул монетой о подоконницу и кликнул слуг и домашних, жестом показав Николаю — сиди, мол, жди. А сам велел чадам и домочадцам собирать два дорожных сундука и из домашней зельницы, кою он называл на свой манер — аптекой, класть туда всякие снадобья, пригодные к исцелению ран. Домашние, по всему видать, уже поднаторевшие в помощи, ни о чем не переспрашивая, отправились исполнять сказанное.
— Ладно, что ты с утра заявился, — сказал Любчанин. — А то велено мне в полдень ехать встречь нашим обозам, что идут из-под Казани и везут увечных воинов.
— А как там, под Казанью? — тревожно спросил Волчонок.
— Толком не знаю, — ответил немец, — один гонец государю одно сказал, а следом за ним другой — совсем иное.
— Что так?
— А вот, пожалуй, послушай: пришли государевы воеводы под Казань, а татары на речке Букал построили фортецию. И в той фортеции засели. С ними вместе и казанский хан — Сафа-Гирей. В Казани войск было совсем немного, почти все засели в фортеции. И на вторую ночь после прихода, не знаю каким способом, фортецию, или по-русски, кажется, острог, захватил князь Овчина. Главного мурзу в бою убили, хан из острога убежал, и Овчина за ним погнался. Однако догнал или нет — не знаю. Обо всем этом рассказал государю первый гонец. Он же сказал, что, когда татары из острога побежали, казанские люди градские ворота распахнули и тоже из града побежали кто куда. А когда государь спросил гонца: «Вошли ли воеводы в Казань?», то гонец ответил: «Когда я отъехал, еще не вошли, а более я, государь, ничего не ведаю — ускакал наборзе». Через три часа прискакал второй гонец и сказал государю, что казанские люди ворота затворили и сели в осаду. Государь спросил: «Зачем мои воеводы в град не вошли, когда ворота были растворены?» Гонец принялся отговариваться неведением, причитая, что он-де малый человек. Тогда Василий Иванович распалился и велел гонца казнить смертию. Гонец, говорили мне, пал на колени и признался: в град не вошли оттого, что воеводы Глинский и Вольский три часа спорили, кому вместо первым и Казань входить. О ту пору черемиса на обоз напала и побила много народу, захватив семь пушек. И ныне воеводы под Казанью стоят, да достать ее уже никак не могут.
