Нид Олов - Королева Жанна. Книги 4-5
Все остальное для нее исчезло. До нее донесся душераздирающий крик Эльвиры: «Жанна-а! Ааааа!!» — И она еще повернула голову, она еще увидела Эльвиру, которая билась, схваченная черными; но у нее уже не было сил встать. Мир уходил от нее. Она еще услышала чей-то голос над собой:
— Что вы сделали, негодяи? Вы убили ее?
Но она не подняла головы, лежа лицом на его мертвом лице.
И все оборвалось.
Глава LXI
ГОРЕ ПОБЕДИТЕЛЯМ
Motto:
Блажен, кто принял бой, когда пришла пора,Кого ни смерть, ни плен, ни пуля не встречала,Кто долго странствовал, не находя причала,Но сохранил свой дом, не распродав добра.
Иоахим дю Белле— Ну вот и все, — сказал сам себе герцог Фрам, входя в пустой Рыцарский зал Мириона. — Вот и все.
Вечереющее солнце светило в длинные окна и наискось рисовало на каменном полу чудные картины, искусно собранные из цветных стекол. На этих витражах была запечатлена история узурпации, та история, которая получила свое завершение сегодня. История Вивиля Маренского: провозглашение Толетской Лиги, закладка замка Мирион, битва при озере Эрис, вступление Вивиля в Дилион, пленение Браннонидов, перенесение трона виргинских королей в Толет, коронация Вивиля. Сто пятьдесят лет царили Марена, и вот последний из дома Браннонидов пришел в это гнездо узурпаторов победителем, сбросив с престола последнюю из дома Марена.
Теперь эти наглые картины из дорогого стекла можно было бы и разбить, стереть воспоминание о них. Но последний из Браннонидов не думал об этом. Возможен был, впрочем, и другой, чисто символический жест, не связанный с такими расходами: стекол не выбивать, но наступить ногой на изображение родоначальника династии узурпаторов, четко отраженное на полу. Попираем побежденных.
Но победитель и об этом не подумал, хотя и стоял как раз на отражении короля Вивиля, правой своей ногой прямо на его лице.
Даже если бы и подумал, то, вероятно, сказал бы: «Нет. Бесполезно топтать. Я топчу его на полу, а отражение, видите, перешло мне на сапог, теперь не я на нем, а все-таки оно на мне».
Но думал он совсем не об этом. Он не думал даже о своем любимце Баркелоне, баловне Фортуны, который выходил живым из самых опасных переделок, а сегодня погиб у него на глазах, в двух шагах от победы.
Нет, он не думал о Баркелоне, стоя посреди пустого и мертвого Рыцарского зала.
Ему было пусто, очень пусто, до боли пусто. А он был человек образованный, книжный, он знал, что природа не терпит пустоты.
— Как бы мне не взорваться, — пробормотал он.
Это было то же самое солнце, оно еще не успело зайти. Оно взошло, когда он был еще враг, изменник, заговорщик, Сатана бунтующий; и оно еще на небе, а он стал Богом карающим, а они, те, — стали врагами, заговорщиками, изменниками. Все перевернулось, и перевернул — он.
Зачем он это сделал?
Вот о чем думал Принцепс Великой Виргинии и острова Ре, председатель совета Лиги Голубого сердца, сиятельный герцог Кайфолии, Шлема и Кельха, именуемый Фрамфер — человек-символ, человек, имеющий множество титулов и кличек, но не имеющий имени.
То есть, конечно, имя у него было, но никто не звал его по имени. Даже любовницы, случайные женщины, никогда не позволяли себе такой фамильярности. А детей у него не было.
Но он не думал об этом. Он думал о том, о чем не позволял себе думать до настоящего момента. Не позволял, хотя и очень хотелось иногда об этом подумать. А теперь — позволил, теперь он мог себе позволить.
Зачем он это сделал?
Пятнадцать лет прошло, да, ровно пятнадцать. Ему было тогда двадцать шесть, он жил в Виттенберге, куда приехал из Парижа; и он уже собирался в Болонью, когда за ним приехали люди короля. «Следуйте за нами, ваше сиятельство». Тогда кончилась его лучезарная, пронизанная светом Разума, молодость.
Разумеется, он знал фамильные предания. Ему с детства прививали ненависть к узурпаторам. Марена — значило: зло, значило: кровь, значило: позор и смерть. Он знал все это хорошо, как примерный ученик, но все эти знания лежали у него в голове — холодное место, склад всяческих знаний, в сущности, мертвых, пока они не соединились с кровью, не проникли в сердце. Ненависти у него не было.
Да и к чему? На это был отец, герцог Фрам — вся тяга крови и мести лежала на нем, а он — был беззаботный наследник, беззаботный постольку, поскольку не принял еще тягу на свои плечи. Он мог жить так, как ему хотелось, и он делал это — ездил по мировым университетам, слушал мировых ученых, жадно впитывал знания, и все ему казалось мало. Мир был многокрасочен, в нем были не только аудитории и библиотеки, но были и кабаки, и женщины всякого разбора, и портные, и лошади, и славные друзья, и добрые стычки на шпагах и кинжалах, и многое еще другое.
Все кончилось, король разрубил его жизнь пополам, отсек ту, многокрасочную, многозвонкую часть, и она уплыла, как уплывает мир за окном, которое задергивают черной шторой. И все это король сделал одним своим взглядом. Он сидел в том самом кабинете, за инкрустированной дверью, суровый и бородатый, в своей знаменитой бархатной скуфейке, и веселому студенту стало страшно от его взгляда. «Что тебе известно о заговоре твоего отца?» — спросил король. «Ничего», — ответил молодой человек, и он действительно ничего не знал. Его не посвящали — Бог знает почему. А потом было отречение от изменника-отца, позорнейшая церемония, хуже всякой пытки. Рядом с ним был молодой Кейлембар, глядящий затравленно, с жалкой юношеской бороденкой. У него были припухшие от слез веки, лицо опалое, но голос не дрожал, когда он произносил ужасные слова. Все это происходило здесь, в этом самом зале, они стояли вот тут, положив руку на Библию, а страшный Карл и все нобили смотрели на них с помоста, вон оттуда. А изменники были уже неделю мертвы: их казнили на Аранском плацу, как воров, невзирая на их бывшие титулы и привилегии.
В тот день, в день аутодафе, тяжесть Браннонидов легла на его плечи. Но тогда он этого не осознавал, он был слишком напуган, подавлен, уничтожен. Только позже, в Дилионе, когда его заперли наедине с его книгами, он почувствовал, как родовые предания растворились в его крови, забились в его сердце, переплавились в ненависть.
Ах, какая прекрасная это была ненависть, крепко замешанная, долго выношенная! Он взращивал и лелелял ее, как цветок. И все же она никуда не годилась. Он взращивал ее в четырех стенах, на перегное книжной премудрости, это была книжная, бумажная, мертвая ненависть.
Но она горела, она полыхала костром. Марена — значило: зло, значило: позор, значило: кровь и смерть. «Смерть всем Марена! Смерть любой ценой! Справедливости! Я клянусь великой клятвой рыцаря!..»
Ну вот, смерть Марена пришла. Он исполнил клятвы. Он стоит в этом зале, зале аутодафе, победителем.
Зачем он это сделал?
Эх, если бы все кончилось тогда, в семьдесят пятом году, когда он организовал свой первый комплот!.. Все было бы не так. Да, конечно. Но не мог иметь успеха тот заговор, он был нелеп и неуклюж, это был дилетантский заговор, сотворенный книжником, постаревшим юношей с бумажными клятвами.
И так быстро, в сущности, сгорела тогда вся бумажная ненависть. Уже в тот день, в мрачном доме на улице Витольмус, от нее остался один чад. В тот день он повзрослел скачком, его душа, скованная давним позором и омерзением отречения, вынырнула из бумажных оков, и он вдруг стал мудрым.
Это не значило, что он бросил борьбу. Нет, он ее продолжал, и продолжал ее упорно, мрачно, не щадя себя, — он уже не мог остановиться, отойти, но в душе его возникла трещина, и вот, сегодня, в день победы, как дух из бутылки, выплыл вопрос:
Зачем он это сделал?
Он не щадил себя, но не щадил и других, не щадил никого. Он испробовал все средства, он принимал любую помощь. «Мне важна победа, басамазенята, а не путь к ней». Да, он полностью принимал этот цинический тезис Кейлембара, он полагал, что цинизм — это высшая ступень свободного духа: никаких догматов, никаких цепей. Он ставил на заговор, на разбой, на зло и насилие в любых размерах и формах, на предателей любой степени мерзости и грязи. Он ни разу не задавался вопросом: зачем я это делаю? Этого было нельзя, душа должна была быть цельной, иначе не было бы ничего, не было бы этого дня, он не стоял бы здесь победителем. Теперь — можно, и с тем большей силой звучит в нем долго сдерживаемый крик:
Зачем он это сделал?
Теперь он — Бог карающий, восстановитель Справедливости. Ненавистная Иоанна ди Марена, исчадие страшного Карла (убитая горем юная маленькая женщина, лежавшая без памяти на трупе своего любовника), отправлена в Таускарору и помещена в самой верхней келье Прокурорской башни — оттуда можно только улететь, но не убежать, а крыльев у нее нет. Капитан Гатам в его присутствии своими руками оттащил труп маркиза Плеазанта с порога королевского кабинета, запер инкрустированную дверь и запечатал восковой печатью Браннонидов. В его присутствии у двери встали двое ражих фригийцев, вооруженные до зубов. Родовые предания свершились, высшая справедливость, попираемая в течение полутора веков, — воссияла.
