Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси
Иван Васильевич, довольный искренней радостью жены, подошел к ней и сказал:
– Мне надобно думу думать пред обедом в моей трапезной. – Увидя, что Софья Фоминична огорчилась и нахмурилась, добавил ласково: – Яз отдыхать после обеда приду в твою опочивальню.
Она сразу просветлела и, обняв мужа за плечи, проговорила со смехом ему в самое ухо:
– Sono agli ordini snoi, mio sovrana![88]
В одиннадцатом часу дня Иван Васильевич был уже в своей трапезной, где его ожидали великий князь Иван Иванович, князь Иван Юрьевич Патрикеев и дьяк Федор Васильевич Курицын.
Встреча была сердечной и радостной, но после обычных приветствий государь сразу же приступил к делу.
– Хребет змее новгородской перебили, – начал он весело, – токмо жало еще не вырвано. С Божьей помощью и сие вборзе содеем.
– Великие дела творишь ты, государь, – радостно отозвались дьяк и наместник, – крепишь Русь православную!
– Не забывает Бог, не забывает нас своей милостью! – воскликнул великий князь и, обратясь к стремянному своему, сказал: – А ну-ка, Саввушка, прикажи вина подать нам и белого и красного из новгородских подарков. – Помолчав немного, государь спросил: – Готовы ли списки служилых дворян, которых в ратных помещиков обращать будем?
– По мере сил, государь, изделано, – ответил князь Патрикеев.
– Вот, государь, списки, – продолжил Курицын. – В них указаны токмо годные к ратному делу. Мы с князем Иваном Юрьичем тех выбирали, кто в ратях бился и многим воеводам ведомы, яко добрые вои.
Федор Васильевич разложил на столе два объемистых списка, но не равных: один был во много раз толще другого.
– В сем списке, государь, – проговорил дьяк, указывая на меньший, – разные ратные люди: коло ста человек из бедных служилых князей, более воев из Ярославского и Ростовского княжеств, а сверх того разные ратные люди из московских боярских и служилых родов. Их более двух сот…
– А в большом списке? – спросил Иван Васильевич, хмуря брови, но тотчас же просиял, получив ответ:
– Токмо дети боярские, – ответил Курицын. – От многих городов тут они собраны: от Москвы, Ростова, Звенигорода, Юрьева-Польского, Суздаля, Устюжины, Переяславля, Володимира, Костромы, Димитрова, Ярославля и прочих мест! Всего, государь, коло двух тысяч!
– Добре, добре сие! – радостно воскликнул великий князь. – Обратим мы государство господы новгородской в государство московских помещиков! Выпьем за новое государство, наливай кубки, Саввушка!
Но князь Патрикеев и дьяк Курицын онемели от удивления, поразил их неожиданный поворот мысли Ивана Васильевича. Первым пришел в себя дьяк Курицын, встал и, отдав низкий поклон государю, сказал взволнованно:
– Великое дело, государь, тобой придумано! Вся Русская земля тобе за сие поклонится. Ты более, чем Святогор-богатырь, – землю ты святорусскую переворачиваешь!
– Пока токмо пробую, – усмехаясь, возразил великий князь. – Взял яз для помещиков вотчины токмо у шести златопоясников, которых сюды в оковах прислал, да у двух монастырей богатейших: у Юрьева – семьсот двадцать три обжи,[89] а у Аркажского – триста двадцать три обжи! Не хочу пока гусей дразнить. Бог даст, так дело сие доведем, что сам плод в руки падет, без пролития крови!
Иван Васильевич, как это бывало с ним часто, задумался на краткий миг и забыл обо всем вокруг себя. Вдруг он неожиданно поднялся с места и стал ходить крупными шагами вдоль трапезной.
– Нет, сего не убоюсь! – резко произнес он, остановясь перед собеседниками. – Ежели детей боярских не хватит, наберу лучших из холопов московских, посажу их на землю служилыми людьми! Особливо вдоль рубежей наших! И сии помещики служилые будут во всем равны дворянам и сами потом дворянами станут.
Этим новшеством, которое путало взаимоотношения всех сословий, изумлен был не только родовитый князь Патрикеев, но даже и Курицын, выходец из простого служилого рода. Это грозило развалом всех обычаев, разорением порядка всей жизни государственной…
Выслушав все опасения и возражения, великий князь весело усмехнулся и молвил:
– А вы смелей о сем сказывайте. Чем же сие новшество дивит и пугает вас?
– Государь! – горячо воскликнул князь Патрикеев. – Да как же тогда всем вотчинникам быть? Ведь все наши холопы и послужильцы дворянами быть захотят. Кто же в слугах у нас останется?
Иван Васильевич громко рассмеялся и продолжал:
– Сего не страшитесь! За время живота нашего токмо в Новомгороде и землях его сотворить сие успеем. На Москве же сие сотворят дети и внуки наши. При единодержавстве в государстве не может быть вотчинных государей, а могут быть токмо слуги государевы…
Накрыли стол для обеда и стали подавать кушанья. Проголодавшийся Иван Васильевич с удовольствием потер руки и заметил, смеясь:
– Сие вовремя. Ну, прошу всех за стол. Мыслю, вы так же голодны, как и яз. Для началу же выпьем за всех послужильцев, которых испоместим в новгородской земле!..
За столом беседа повелась о другом.
– Прости, государь, – заговорил Курицын, – не повестил тобя о взятии Бахче-Сарая Ахматом, новые вести о сем пришли.
– Добре, – отозвался великий князь, – яз веровал в истину сего и ранее, когда посол наш Марко Руффо,[90] от царя иранского Узун-Хасана возвратясь, мне о сем сказывал. И посол господы венецейской Контарини, который с Руффом приехал, тоже о сем ведал. Главное то, что могучий шах посла нашего с почетом великим принимал и, помни Федор Василич, обещал Узун-Хасан помогать нам против Большой Орды. У Хвалынского моря он ведь в соседстве с Ахматовым улусом. В одном досада – стар он, за семьдесят ему, но, бают, могуч еще. От третьей жены сыну его семь лет.
– Посол-то Узун-Хасанов сказывал мне, – добавил дьяк Курицын, – что во младые лета много терпел обид от ханов татарских.
– Верно, – молвил Иван Васильевич, – почет надо великий оказать послу Узун-Хасана. Борзо яз приму его с почетом в передней и отпущу восвояси. Подумай с Ховриным, какие дары достойно дать шаху сему от государя московского. А Хасан нам какие подарки прислал?
– Камка, государь, камни драгоценные – алмазы, изумруды и яхонты, а также добрые сабли булатные в ножнах золотых с каменьями, халаты шелковые китайские, кубки и прочее. Все великой цены.
– Добре, – остановил дьяка Иван Васильевич. – Так же и отдарить надобно…
Великий князь встал из-за стола и, перекрестившись на образа, милостиво молвил:
– Утре после завтраку будьте все у меня. Подумаем и решим, как в новых поместьях, кому из помещенных и сколь обжей земли давать.
У себя на Москве великий князь покоя от Новгорода не ведал. Марта тридцать первого, когда дня уже на два часа прибыло, а лед на реках подтаивать стал, готовясь к подвижке, в Москву прибыл в ночи архиепископ Феофил, чтобы челом бить великому князю от всего Великого Новгорода, все за тех же шестерых сосланных великих бояр новгородских, которые и поныне сидят еще и на Коломне, и в Муроме. Со владыкой же были и посадники: Яков Короб, да Яков же Федоров, да Акинф Толстой и многие от житьих.
Привезли новгородские сановники из господы дары великому князю многие и дорогие.
Повелел Иван Васильевич Курицыну пригласить их к себе на обед.
– Зови всех, Федор Василич, наутре, в понедельник. Ожгу яз их на Марью-то-зажги-снега, – зло молвил он и, смеясь, добавил: – Чаю, подарков опять навезли! Все еще меня купить мыслят, яко хана татарского. Они изолгать мя хотят, яко дите малое, сами же королю Казимиру пороги обивают да и от Ахмата ждут помощи!..
Великий князь был взбешен, видя упорство господы новгородской, хотевшей любой ценой освободить вождей своих. Ясно чуял он упорную крамолу и знал – будет еще много распрей и даже крови, но что было сил у него сдерживал себя.
На другой день, апреля первого, был Иван Васильевич за обедом весьма милостив с новгородцами, хотя гнев все еще кипел в сердце его.
В ответ на челобитье владыки Феофила о заключенных боярах государь как бы заколебался и делал вид, что не знает, как отвечать.
– Яз, отец мой и богомолец, – говорил он архиепископу новгородскому, – не хочу зла Новугороду. Страшусь токмо, что народ-то будет против нас. Осудили мы с тобой злодеев его, а ныне вот мы же миловать будем сальников и беззаконников! Дать время надобно народу, дабы гнев его остыл.
За этим и за прощальным обедом седьмого апреля, в Вербное воскресенье, одни и те же ласковые речи говорил челобитчикам великий князь, прощаясь с ними и щедро их отдаривая за дары их. Проводил он их восвояси с великим почетом, но никого из заточенных вельмож новгородских не выпустил.
Мая девятнадцатого, за день до праздника Константина и Елены, в воскресенье, после заутрени родилась великому князю третья дочь, которую, как и первую, Еленой же назвали в честь праздника.
