Опимия - Рафаэлло Джованьоли
– Кстати, – спросил Бибулан, – верно ли, что претор приговорил отрубить карфагенскому шпиону обе руки и отпустить на свободу?
– Верно, верно.
– Такое наказание вдохновителю заговора не кажется мне адекватным тому, к какому приговорили рабов, бывших участниками этого заговора.
– Почему?
– Потому что рабы умрут на крестах, тогда как Агастабал будет жить, калекой – но жить.
– Ну и как он будет жить? Не станем даже вспоминать, что он тяжело ранен кинжалом, который воткнул ему в грудь Кантилий. Как он будет жить, потеряв много крови из култышек?.. Да он очень скоро умрет.
– Ты прав… Об этом я не подумал.
Ведя такой разговор, трое друзей направились по Фигулийской улице и оказались совсем недалеко от кавпоны.
– А не лучше ли будет, если мы, прежде чем отправиться на Сессорийское поле, задержимся на момент и слегка позавтракаем? – спросил Нумерий при виде трактира, из которого доносился залах зайца под соусом, прямо-таки приглашавший усесться за обеденный стол.
– Если бы мы не торопились, – ответил виттимарий. – твое предложение мне бы понравилось.
– Мы задержимся всего на четверть часика, – сказал пьяница.
– Это… если вино будет плохим, – пробормотал Курий Мегелл, – а если – да спасут нас боги – оно окажется хорошим, ты способен оставаться там, внутри этой кавпоны, до часа петушиного пения.
Войдя в трактир, три товарища уселись за стол, приказали подать себе зайца и два секстария велитрийского, которое оказалось, с согласия богов и к большому огорчению Курия Мегелла, превосходным, а следовательно, вызвало последствия, которых опасался добрый человек. За двумя первыми секстариями последовали два других, а те привели за собой еще два.
И так прошли два часа.
По толпе людей, возвращавшихся со стороны Эсквилина по Фигулийской улице, Нумерий, Мегелл и Бибулан поняли, что распятие рабов за Эсквилинскими воротами уже закончилось[137].
Некоторые граждане, зашедшие подкрепиться, рассказали Нумерию и его дружкам подробности казни.
– Как жалко, что я не видел, как подвешивали этих негодяев! – сказал Курий Мегелл.
– Клянусь Юноной Луциной! – воскликнул Нумерий. – Ты говоришь так, словно никогда не видел распятых! Клянусь твоими пенатами! Их прибивают, одного за другим, на кресты и оставляют под охраной мучиться там. Прежде чем они издохнут, пройдет не меньше суток, значит, у тебя будет достаточно времени, чтобы смотреть на них, сколько сможешь, сколько понравится.
И, повернувшись к прислуживавшему в кавпоне рабу, быстро добавил:
– Ну-ка неси еще два секстария велитрийского.
– Только бы увидеть, как отрубают руки карфагенянину! – сказал Курий Мегелл. – Вот от этого зрелища я не откажусь.
– Сейчас мы все пойдем глазеть, как будут обрабатывать этого проклятого шпиона, – утешил его Нумерий, наливая велитрийское вино в кубок и залпом выпивая его.
Часам к десяти утра, несмотря на удушающую жару – а Нумерий, Мегелл и Бибулан, вследствие продолжительных возлияний, переносили ее еще тяжелее – друзья, как и многие другие горожане, оказавшиеся в этой кавпоне, направились к Капенским воротам, перед аркой которых палач должен был исполнить приговор Агастабалу, вынесенный Публием Фуром Филом, претором иногородних.
Когда Нумерий, Мегелл и Бибулан вместе с многочисленными горожанами, присоединившимися к ним по дороге, подошли к Капенским воротам, все окрестности были уже заполнены огромной толпой сдавленных, сжавшихся людей, собравшихся посмотреть, как будут отрубать руки карфагенскому шпиону.
Как раз в этот момент под аркой ворот показались уголовные триумвиры в сопровождении ликторов; между ними шел Агастабал, и лицо, и вся фигура которого выражали крайнюю подавленность.
Нумерий, ставший смелее и энергичнее от выпитого велитрийского, стал руками и ногами проталкиваться вперед; Бибулан и Мегелл, воспользовавшись пустотой, на какой-то миг остававшейся за их дружком, пробились вслед за ним к самым воротам, почти к самим уголовным триумвирам и стоящему вместе с ними преступнику.
В этот момент трубач триумвиров трижды протрубил сигнал, призывающий к тишине, и, когда толпа утихомирилась, глашатай громким голосом прочитал приговор претора, осуждавший Агастабала Карфагенянина на отрубание рук до локтя и изгнание из города[138].
Едва был прочитан приговор, по толпе, собравшейся возле Капенских ворот, пошел глухой говор, слышались отдельные выкрики.
Помощники палача связали двумя веревками руки карфагенянина; ликторы схватили осужденного и крепко держали его, а потом помощники палача положили сначала одну, а потом другую руку шпиона на большую дубовую колоду, специально принесенную на место казни, и палач двумя резкими ударами своего наточенного топора одну за другой отрубил обе руки Агастабала по локоть.
Агастабал накануне был тяжело ранен в грудь, но его рану старательно перевязали. Во время казни он не издал ни звука: лишь два болезненных сжатия лицевых мышц показали, независимо от воли карфагенянина, как он страдает.
Кровь потоком полилась из двух обрубков, и все находившиеся вблизи африканца были забрызганы каплями его крови.
Потом, освобожденный от пут и подталкиваемый ликторами, Агастабал был выведен уголовными триумвирами за городские ворота, где его поджидали новые толпы народа, и кто-то из горожан крикнул карфагенянину:
– Отправляйся в свой лагерь, проклятый шпион! За этим одиночным криком те, кто находился поближе к шпиону, осыпали его целым роем проклятий:
– Убирайся отсюда, подлец!
– Прочь, мерзкий карфагенянин!
– Катись прямо в ад!
– В преисподнюю!
– Вон!.. Уматывай!.. Убирайся!.. Проклятый!
Агастабал, подгоняемый гневом, бешенством, ужасной болью, стал поспешно удаляться, рыча, воя, скрежеща зубами, отчаянно ругаясь и разражаясь дьявольскими проклятиями.
Толпа сопровождала его бегство настоящим ливнем криков, свиста, обидных прозвищ, непристойностей, ужасных проклятий.
Многие подбирали камни и с силой швыряли их в спину карфагенянину.
Все следили за шпионом, пока он не скрылся за поворотом Аппиевой дороги.
Тогда толпа стала расходиться, разделяться, разбиваться на части; одни возвращались в город, другие оставались на месте с намерением поболтать и прокомментировать случившееся; были и такие, кто желал прогуляться на воздухе, за городской стеной и, повернув налево, направлялся к Фонтиналским воротам.
Агастабал тем временем проковылял с полмили, пока до него перестали доноситься шум, крики и проклятия римского плебса. Но после десяти минут быстрой ходьбы дали себя знать раненая грудь, причинявшая ему в течение трех дней острую боль, и потеря крови; которая струйками текла из обрубков, отмечая красными полосками дорогу, по которой шел африканец; от одышки, вызванной и скоростью, и прихлынувшей яростью, карфагенянин внезапно почувствовал себя совсем обессиленным и остановился возле дорожного столба, а потом рухнул на землю, с трудом переводя дух, и протяжно застонал; это было скорее рычание зверя, а не человеческий стон.
Агастабал так и застыл на земле на некоторое время, переводя дух.
Однако и через десяток минут дышал он все еще тяжело. Его мучили резкая боль в груди, в том
