Опимия - Рафаэлло Джованьоли
Двадцать четыре раба, некоторые из которых оказались относительно легко ранены, были окружены горожанами и стражами закона и связаны по двое по приказу Гая Луциния Вара, который пользовался большим почетом и уважением и как верховный жрец, и как наделенный гражданскими добродетелями человек, и как консуляр. После этого взгляды всех обратились к нему, словно вопрошая, что надо делать. Овдонций Руга попал в пару с Агастабалом, вся грудь которого была залита кровью. Карфагенянин шел с трудом, поддерживаемый Нумерием. Всех двадцать шесть пленников отвели в Мамертинскую тюрьму.
Что же до Луция Кантилия, то он был доверен фламином Юпитера трем горожанам, при этом жрец сказал:
– Будем надеяться, Луций, что африканец солгал. Тем не менее тебя придется отвести в дом верховного понтифика, чтобы очистить от ужасного обвинения в святотатстве.
Тогда Луций Кантилий, поддерживаемый вольноотпущенником Мендецием и рабом Аспронием, поднялся по приставной лестнице в кухню, а оттуда вышел в трактир, переполненный людьми; там он сказал слабым голосом:
– Прежде чем доставить меня в тюрьму, обмойте мне лицо, шею и руки. Я не хочу предстать перед коллегией понтификов в таком мерзком и непристойном виде.
Луция усадили на скамью, и его рабы с большим старанием и любовью вымыли хозяина, так что черная краска, которой он вымазал себя из любви к родине, полностью исчезла. Потом ему перевязали три легкие раны, полученные в схватке с Агастабалом, и отвели его при большом скоплении народа в дом верховного понтифика.
* * *
В конце первой стражи того же вечера верховный понтифик Луций Корнелий Лентул в сопровождении многих жрецов из коллегии понтификов и их секретарей отправился в храм Весты.
У алтаря дежурила Лепида. Горело множество ламп, и, едва верховный понтифик и другие понтифики, среди которых находились несколько авгуров, два гаруспика и три фламина, расселись на скамьях и табуретах, принесенных для них рабами весталок, как в храм вступила коллегия святых девственниц.
Фабия, Сервилия, Флорония, Опимия и Муссидия – все они казались немного взволнованными, но самыми бледными и подавленными были Флорония и Опимия, которые обе были убеждены, что этот вызов, такой скорый, на коллегию понтификов, в столь поздний час, касается исключительно святотатственного посягательства накануне вечером, и ни одна, ни другая не могли уберечься от смутного страха, от неясной тревоги, от какой-то неприятной дрожи, которые были более чем оправданными, учитывая положение, в котором обе находились.
– Фабия, старшая весталка, – начал спокойным, но строгим и бесстрастным голосом Луций Корнелий Лентул, – известно ли тебе, чтобы какая-нибудь из этих жриц пренебрегла своим обетом целомудрия?
Столь неожиданный вопрос мрачно прозвучал при всеобщем молчании под сводами храма. Опимия и Флорония вздрогнули.
– Нет, конечно, насколько я знаю, – немного подумав, твердо ответила Фабия.
– Флорония, жрица Весты, – произнес после нескольких секунд ужасной тишины верховный понтифик, – разве ты уже больше года не приближаешься к алтарю непорочной богини с нечистым телом?
Флорония задрожала, теперь уже заметно для всех; сначала она униженно опустила голову на грудь, потом, собрав все силы, подняла ее, открыла рот, намереваясь говорить, и не сумела, не смогла: из горла вырвались только какие-то неартикулированные звуки, голова ее снова упала на грудь, и только долгий стон был ответом на слова верховного понтифика.
Остальные весталки, кроме Опимии, широко раскрытыми от ужаса глазами посмотрели на Флоронию; на лицах Фабии, Лепиды, Сервилии и Муссидии отпечаталось стыдливое изумление, смешанное со страхом и глубокой печалью.
– Значит, обвинение карфагенского шпиона по имени Агастабал верно?.. Ты совершила святотатство и находилась в преступной любовной связи с Луцием Кантилием, секретарем коллегии понтификов?
– Нет… нет… я не… совершала… – воскликнула прерывающимся от рыданий голосом Флорония, и лицо ее покрылось мертвенной бледностью.
У нее не было сил сказать что-нибудь еще; потом, упав на колени и протянув к верховному понтифику умоляюще сложенные руки, ловя ртом воздух и рыдая, она попросила:
– О, смилуйся!.. Смилуйся надо мной!.. Смилуйся над несчастной!
Луций Корнелий Лентул дал знак Гереннию Цепиону, другому своему секретарю; тот пошел в комнаты, служившие хранилищем культового инвентаря, и вскоре вернулся оттуда с Луцием Кантилием, которого сопровождавшие его по бокам два ликтора подвели к верховному понтифику.
– Луций Кантилий, ты продолжаешь отрицать свою и ее вину?
Руки у Кантилия были связаны за спиной; голова его была перевязана, лицо бледное, глаза растерянные.
При виде плачущей и распростертой на полу Флоронии зрачки его наполнились слезами; он опустил голову и не произнес ни слова.
Тем временем Опимия, лицо которой побледнело и поблекло, словно стало восковым, смотрела на Кантилия искрящимися, нежными, любящими глазами; она выказывала такую живую и нежную жалость к нему и к его положению, что из груди ее вырвался шумный глубокий вздох, привлекший к ней всеобщее внимание.
Флорония же, также смотревшая на Кантилия несказанно чувственно, поднялась на ноги и закрыла лицо ладонями.
Внезапно она вздрогнула, снова бросилась на колени и, опять просительно вытянув руки к коллегии понтификов, воскликнула:
– Ну, ладно… да, я виновна… осудите меня… о жрецы… осудите меня… но не осуждайте… не осуждайте… невинного ребенка, которого я ношу в своем лоне.
И, проговорив это, она снова спрятала лицо в ладони, и ее слезы полились с удвоенной силой, и участились мучительные спазмы.
Жесты испуга, порывы ужаса, слова осуждения со стороны всех, находившихся в храме людей, кроме Опимии и Кантилия, последовали за этими ужасными откровениями и святотатственной просьбой Флоронии.
– Ты хочешь, – сказал строгим голосом Корнелий Лентул, – чтобы боги, и так уже раздраженные на наш город и имеющие веские основания презирать нас, испепелили Рим, позволивший жить проклятому плоду столь гнусной любви?
И после недолгого молчания, когда в храме слышались только душераздирающие рыдания Флоронии, верховный понтифик, обведя взглядом других жрецов, словно желая угадать по их лицам волновавшие их чувства, спокойно добавил:
– По закону святого Нумы Помпилия, по обычаям, всегда скрупулезно соблюдавшимися нашими предками, Флорония, весталка-кровосмесительница, ты будешь погребена заживо на Поле преступников у Коллянских ворот.
Крик отчаяния вырвался из груди Флоронии, она с ужасной энергией вскочила на ноги и пронзительно закричала:
– Нет… Погребенной заживо, нет… Прикажите меня убить… пусть я умру, я этого заслуживаю… но погребенной заживо… Нет, никогда.
Глаза несчастной весталки расширились от ужаса; ее остекленевшие зрачки, разъяренные как у зверя, потерянно вращались в орбитах.
Верховный понтифик, опечалившись лицом, добавил дрожащим от волнения голосом:
– Тебя, Луций Кантилий, юноша благородного рождения и великодушный, спасший накануне город от серьезной опасности, неумолимый закон Нумы Помпилия приговаривает к лишению жизни ударами жезла рукой верховного понтифика.
– Нет! – одновременно душераздирающе закричали
