Тамара Каленова - Университетская роща

В этот день Крылов так и не смог заняться работой. Вольно или невольно, а забастовка втянула и его в ничегонеделанье, в «лежание на снегу», как тот мужик с коробом на перекрестке, и вот это показалось ему самым удивительным изо всех сегодняшних событий: не хотел бастовать — но и не сдвинул полезные дела ни на шаг.

Вечером в роще и на улице дежурили пикеты. Все было сравнительно тихо. Со стороны казалось, что в университете обыкновенный воскресный день. Двери и ворота заперты, а господа студенты мирно прохаживаются вдоль ограды группами, любуются глухо-розовыми красками низкого сибирского неба.

Александр Иванович Судаков в растерянности и раздражении ходил по огромному кабинету. Забастовка длится уже вторую неделю. Из Петербурга требуют «самых решительных мер». В городе пересуды и волнения: не могут-де справиться с молодежью наставнички… Инспекторы, педели шмыгают по университету, поджав хвосты: опасаются, что студенты им «наложат в бока», припомнив обиды, доносы, шпионаж, несправедливые записи в Штрафной книге. Профессорско-преподавательский состав расколот: салищевцы высказались за студентов. Многие колеблются. Курлов пытается воздействовать на обструкторов увещеваниями. Ходят слухи, что забастовщиками побит профессор Грамматикати, хотя сам Иван Николаевич факт сей отрицает и на студентов не показывает. Беликов тщетно наведывается в студенческое общежитие. Губернатор предлагает взвод «голубых ангелов», жандармов…

Что делать?

Еще вчера Судаков объявил регистрацию забастовщиков. И подчеркнул: ежели студенты не явятся на нее и не дадут подписку об отказе от стачки, то они будут исключены из университета. Именно исключены, а не уволены сроком на один-два года. Этим приказом Судаков предполагал испугать молодых людей, хорошо знавших о различии между уставными формулировками «исключен» и «уволен».

О регистрации объявлено вчера утром. А сегодня к вечеру в канцелярии побывало всего девятнадцать человек! Что делать?!

Тонкоголосо, словно маленький, зазвонный колокол, с которого в церквях обычно начинается благовест, затренькал телефон. Судаков подошел к аппарату, привинченному к стене, и снял трубку.

— Господин губернатор? Мое почтение. Да я, Судаков. А что, Асинкрит Асинкритович, я могу? Нет. Да. Все так же. Девятнадцать! Что?! Не слышу. Девятнадцать, повторяю, явилось! Решительные меры? Что смогли… И в карцере сидят. Боюсь, как бы хуже не получилось. Что вы говорите? Высылка тридцати шести активистов на родину? Под надзор полиции? Но, Асинкрит Асинкритович. Это слишком суровая мера! Что? Нет, у меня других предложений не имеется, но… Асинкрит Асинкритович. Но, Асин… Хорошо. Я согласен. Понимаю. Согласен.

Судаков положил трубку. Губернатор Ломачевский с присущей ему солдатской деликатностью под конец заявил, что если ректор не даст немедленно своего согласия на административную высылку зачинщиков, то он, Ломачевский, палец о палец не стукнет, даже если с него, Судакова, студенты публично снимут штаны. И еще он посоветовал ректору использовать метод раскола. Сила студенческого движения в единстве. Следовательно, ее надо расщепить. Только раскол! Под любым видом.

Александр Иванович доплелся до кожаного кресла перед столом. Хорошо Лаврентьеву — укатил в заграничную командировку и ни за что не отвечает.

Раскол… Раскол — это бы неплохо. Да коим образом?

Судаков со вздохом раскрыл папку с донесениями, лежавшими строго на середине стола, обтянутого малиновым сукном, и стал читать.

«Лисицын Павел… Очень силен физически. В нетрезвом виде грозил студентам, идущим на регистрацию, силой и револьвером. Педелей ругал «тварями», «возчиками дерьма».

Это еще не так опасно: нетрезвый вид, револьвер. Играет в бунт. Судаков отложил листок с донесением на Лисицына вправо. На раскол.

— Далее… — забормотал он вслух, вчитываясь в следующую бумагу. — Образцов Михаил… Нарушал в цирке тишину. В нетрезвом виде. Мировой судья признал его поведение «не вполне приличным». Пришлось сбавить ему балл по поведению до «очень хорошего». Так…

На регистрацию явился первым. Правильно…

Затем шли фамилии, от которых Судакова буквально бросало в дрожь, — Александр Барабанщиков, Ксенофонт Гречищев, Константин Ляпидевский, Владимир Малышев, Николай Бурденко, Николай Буторин… Этих всех в левую сторону. На раскол не годятся.

А вот Михаил Воскресенский… «При встречах с полицией у ворот университета плевался». И только-то? Этого следует попробовать.

Алексей Боголюбов: грубоват, выпивает, сочиняет стихи. Тоже — вправо.

Судаков взял еще один лист, написанный рукой помощника попечителя, которого все почему-то заглазно кличут «мундирчиком». В жалостных тонах этой докладной обрисовывалось, как негодяи-стачечники принудили студента Ивана Успенского выйти из церковного хора, вследствие чего тот лишился заработка и впал в крайнюю нужду.

Церковного певчего — тоже вправо. Нужда — хороший помощник в наведении порядка.

Глаза Александра Ивановича устали. Он прикрыл веки ладонями. Почему-то вспомнилось жаркое лето 1892 года. Холера. Как дружно работалось ему тогда вместе со студентами. Как благородно… Нет, определенно, молодежь нынче не та. Еще десяток лет назад все было иначе. Лучше, отзывчивее, чище! Не то что нынешнее племя крикунов…

Временный попечитель почувствовал себя окончательно развинченным, усталым. Годы. Нездоровье. Повышенная ответственность. Борьба, борьба… За титулы, за должность, за награды. Все это доставалось надсадно, с каким-то постоянным привкусом горечи. «Мой обойдёныш, — ласково жалеет его жена. — Представляли на орден Святой Анны 2-й степени, а дали Станислава и притом 3-й. И так во всем!».

Права супруга. Как всегда права. Куда ни кинь, всюду клин. Справится Судаков с беспорядками — осуждение со стороны студенческой массы и части профессуры. Не справится — выводы сверху. Вот и крутись, обойдёныш…

Александр Иванович машинально прочел верхний листок: «Соколин Георгий — студент, выдающийся по дерзости и нахальству» — и закрыл папку с донесениями. Все они — выдающиеся по дерзости и нахальству! Надоело. Все надоело.

Он встал из-за стола, подошел к окну. До чего медленно тянется время. Второй день идет регистрация — и всего лишь девятнадцать человек! А где остальные четыреста с лишним? Университет пуст.

Взгляд его бесцельно скользнул по деревьям за окнами, по чугунной ограде и — вдруг наткнулся на непонятную парочку. Верзила в ямской шапке, в длиннополом армяке и тщедушный мужичонка в клетчатом пальто, оба явно навеселе, тащили ведерный самовар. Сквозь неплотно прикрытую фортку доносилось какое-то странное мычание и разудалая песня с припевом «Ах вы, сашки-канашки мои!»

По Сибири я гуляю,

Поселенец молодой.

Полюби меня, чалдонка,

Я живу здесь сиротой.

— Это еще что за дуэт козлиный? — вырвалось у Судакова, и он позвонил в колокольчик. — Что за пьянь бродит по территории? Чужие — в участок! Свои — доложить!

Казалось, Александр Иванович только и ждал этого случая, чтобы обрушить свой гнев на вполне конкретные персоны. Не на «студенческую массу» или «профессорско-преподавательский состав», а на обыкновенных лиц, нарушивших внутренние правила университета.

— Позвольте-с?

Дверь приоткрылась: бесшумно возник мундирчик.

— Ну?

— Смею доложить, Александр Иванович, — застрекотал с готовностью помощник попечителя. — Это люди ученого садовника Крылова. Дальняя родня по супруге-с… Иван Пономарев. И рабоче-служащий Панкрат, — он сделал паузу и многозначительно высунул язык. — Немтырь. Слышит все, а не говорит.

Судакову стало противно при виде этого языка, и он отрывисто сказал:

— Ясно. Ступайте вон.

Мундирчик послушно уежился — и исчез. Гнев, клокотавший внутри Судакова, требовал выхода.

Александр Иванович подсел к столу и, разбрызгивая чернила, быстро написал: «Приказ. Подвергнуть штрафу в размере трех рублей с каждого — И.П. Пономарева и садового рабочего…». Подумал и добавил: «А также подвергнуть их домашнему аресту сроком на пять суток, а ученому садовнику г-ну Крылову объявить на вид и порицание, дабы следил за своими подопечными получше».

Вновь позвонил в колокольчик и велел пригласить к нему ботаника Крылова. Немедленно.

Внезапных вызовов к начальству Крылов, как и все нормальные люди, не любил. Однако на сей раз к Судакову он вошел без малейшего признака неспокойствия, так, будто хаживал в этот чопорный кабинет многажды на день.

Эта его невозмутимость подействовала на Судакова примерно так же, как действует ковш на раскаленную каменку.

— С каких это пор, уважаемый Порфирий Никитич, — начал ректор медленно, угрожающе тихо и постепенно разгоняясь, — университетская роща стала проходным двором? Базарной площадью? Обжорным рядом?