Петр Краснов - Единая-неделимая
Офицеры кинулись по окопам, ямкам и лункам закрытий.
Не прошел еще дым первого разрыва, как сразу в нескольких местах зашипели и загудели снаряды, и — бомм, бомм, бомм — впереди, влево, сзади, на самом болоте поднялись, застилая полнеба, черно-бурые дымы и понеслись осколки. Сейчас же опять застонало небо, и недавно еще мирная картина полей стала кипением адского котла. Мощная тяжелая и многочисленная легкая артиллерия противника начала обстрел по площадям, подготовляя поле для атаки своей пехоты.
В грохоте разрывов и гудении летящих снарядов гасли и таяли людские голоса. Небо стало темным и мрачным, и тускло светило солнце, теперь померкшее и неяркое, словно видное во время затмения сквозь закоптелое стекло.
От окопов, к болоту, потянулись одиночные люди, потащили носилки. Раненных осколками отправляли за реку.
Генерал, его адъютант и Морозов, пошедшие на полчаса или на час, чтобы обойти и ободрить стрелков, должны были поневоле остаться на позиции, потому что уйти назад теперь уже не позволяла военная этика.
Они сидели в маленьком окопе батальонного командира, тесно прижавшись друг к другу, и ждали конца обстрела.
Шли часы… Каждая секунда бронзовыми молоточками отбивалась в висках у Морозова, и то неслись в нем мысли-воспоминания, то безмолвно сотни раз повторялась, почти бессознательная молитва: «Господи помилуй!.. Господи помилуй…»
Солнце склонилось к западу. Оно стояло против Морозова, красное сквозь бурые и белые дымы артиллерийского огня.
Огонь стих так же внезапно, как и начался. В этом чувствовалась чья-то железная воля, стальная дисциплина людей, невидимых и незнаемых, далеких от Морозова. Дымы разрывов пригибались к земле, и едко пахло тринитротолуолом, горелой соломой и обугленной землей. Дали раздвигались. Перековерканные, перебуровленные, изрытые снарядами поля потеряли свой мирный вид и лежали перед глазами Морозова страшные и дикие…
Однако эти поля жили и шевелились. Во всю ширину стрелковой позиции, во всю глубину до самого горизонта по ним ровными цепями шли солдаты германской пехоты. Низкие, серые каски отблескивали алым в лучах солнца, тяжелые ранцы делали людей квадратными, жесткими, не похожими на людей.
Когда Морозов окинул глазами жидкую линию лунок и окопов стрелков гвардейской бригады, он понял, что их слишком мало против этой обрушившейся на них германской лавины и сопротивление бесполезно.
В стрелковых окопах была тишина. Казалось, с полей доносился тяжелый, мерный шаг германской пехоты.
— Без команды огня не открывать! — крикнул из окопа молодой генерал.
И точно повторяемые эхом понеслись эти слова по стрелковой цепи.
— Огня не открывать… Не открывать… Открывать… рывать…
Замерли вдали.
Напряженнее стало молчание…
Морозов сквозь стекла бинокля рассматривал немцев. Они казались близкими и ясными.
«Попался… Как глупо! — неслись в голове мутные Мысли. — Убьют, искалечат при чужой части и не в атаке, а так, без всякого дела. И все будет кончено. А что, в сущности, кончено? Кончено то, что не имело начала. Разве было начало?»
Вдруг вспомнил, как шел он по лестнице их константиновского дома и, шаля, припадал на одну ногу, а внизу, у фонтана шумела, рассыпаясь радугами, вода, и мальчик, босой, в белой рубашке, стоял у фонтана. Нет, это не начало… Ему мать рассказывала, как недвижный лежал он на спине в колясочке-колыбели, глядел блестящими глазами на солнце и косил ими, улыбаясь, на мать. Может, это начало. Он ничего не помнит. Из неведомой дали пришел он и уйдет в неведомую даль, туда, где его ждет… любимая и ушедшая. «Что же?.. Поцелуй свиданья?..»
Морозов со вздохом отнял от глаз бинокль. Германцы сразу стали далекими. Бело-розовыми пятнами, плоскими и незначительными, казались лица генерала, батальонного командира, Байкова и Алексея.
— Ваше превосходительство, не желаете ли коньячку? Славный коньяк. И осталось порядочно.
«Это говорит Байков… Так просто… О коньяке. Неужели он не боится? Я один боюсь… Я трус».
— Как думаете, Владимир Николаевич, отобьемся или нет? — сказал генерал, обращаясь к адъютанту, звук его голоса показался Морозову далеким и глухим.
Адъютант окинул глазами поля.
— Трудновато, ваше превосходительство… Однако стреляли мы всегда хорошо… Может, и поможет Пречистая… Не в первый раз… Под Сандомиром было не лучше… Все равно — сзади болото… Не уйдешь теперь по нему. Как шапкой, накроют.
Морозов снова взял бинокль. Немцы идут ровно, точно в ногу. Ружье на ремень. Под касками видны лица. Суровые и бледные.
По окопам раздалась команда:
— Прицел десять!.
Всего тысяча шагов… Тысяча шагов… Меньше версты… Минут семь, восемь… И кончено… Штык… Револьверная стрельба…
Сзади них, далеко за рекою, внезапно народился тяжелый гул и, все нарастая, скрипя и разрывая железными полосами воздух, понесся над их головами…
— А, дивизиончик заговорил! — сказал, улыбаясь, Байков. — Будет дело.
Немецкие цепи окутались белыми низкими дымками. Точно пыхнули там чьи-то круглые великанские трубки. И не растаяли еще их облачка, как возникли снова из тяжелого непрерывного гула. Наверху, небесными громами каталась могучая русская сталь. Сзади тяжело вздыхали полевые мортиры, и раскатисто грохотали легкие пушки артиллерийского стрелкового дивизиона, около ста орудий русской артиллерии гремело за Стоходом, неизменно и точно посылая снаряды по наступающей германской пехоте.
Теперь было приятно смотреть в бинокль.
По полю все больше и больше лежало неподвижных серых тел. Там и сям люди копошились группами, поднимали кого-то и падали сами, срезаемые огнем. Реже стали цепи, но и редкие не подались, не дрогнули, не повернули, не разровнялись, но с упорством заводных фигур шли вперед, и были близки к стрелковым окопам их первые ряды.
Атака, пущенная железною волею вождей, шла, не останавливаясь, к намеченной цели.
И дошла…
Отдельные солдаты, ошалевшие от грохота разрывов, от вида раздираемых на куски людей, от ужаса носящейся смерти, с белыми, мертвыми лицами ринулись на стрелковые окопы, и их подхватили, где на штык, где просто под руки, забирая в плен.
На глазах Морозова их строили, и он видел ничего не понимавших людей, переставших быть людьми.
Когда наступил осенний вечер, с ним на поле, усеянное тысячами трупов, сошел полный таинственных шорохов сумрак. Артиллерия смолкла, но поле стонало стонами, и где-то близко, стараясь обратить на себя внимание, кто-то кричал плачущим голосом:
— Allo!.. Allo!..
Острая и пьянящая радость ударила в голову Морозову. Смерть ходила кругом, смерть звучала в задавленных стонах и хрипениях, а Морозову хотелось петь, кричать и смеяться.
Но эта радость продолжалась недолго. Продолжалась лишь тогда, когда еще не перестало гудеть в ушах оружейным гулом и стоны раненых неслись из темнеющей дали.
На другой день, когда стрелки чествовали обедом спасших Их артиллеристов, когда говорили тосты о взаимном братстве родов войск, о единой и неделимой Русской армии, этой радости уже не было.
Было приятно. Было дружное чувство неразрывности, была гордость смотреть на пушки, укрытые со всех сторон ветвями, на их задорные, хвастливые, вздернутые к небу дула, но та вчерашняя радость уже отлетела.
«Что это было? — думал Морозов — Простая жажда жить?.. Или это чувство пришло мне оттуда, из четвертого измерения?..
Или, быть может, повеяло и на меня омофором Пресвятой Богородицы, спасшим нас от смерти и плена?..»
XII
Неразрешимые, странные задавала война загадки. Там, где надо было ждать ненависти, несла она любовь. И там, где должна была быть любовь, туда несла она ненависть и злобу.
Одних, соединенных годами общей жизни, говорящих на одном языке, одними: мыслями живущих, разъединяла она, других, взаимно чуждых и говорящих на различных языках, соединяла и связывала трогательною, искупающей зло любовью.
Запомнилась Морозову история лихого армейского гусара Аркаши Павлова.
Был Аркаша милый, славный мальчик, учился в Императорском лицее и уже кончал его, когда подошла война. Подошла и захлестнула его жаждою подвига, желанием умереть за Родину. Он умолил родителей! отпустить его в Николаевское училище, окончил его и в разгар войны был выпущен корнетом в гусарский полк.
Аркаша приехал в полк и сразу пропитался духом полка, его славою и глубоким сознанием, что для того, чтобы по заслугам иметь высокое счастье служить в этом полку, носящем имя Великой Княгини, он должен сделать необычайный подвиг.
Все подвиги, совершенные раньше, до него, казались ему мелкими. Его подвиг, подвиг Аркаши Павлова, должен быть особенным, потому что он корнет А….го полка (Имеется в виду «12-й гусарский Ахтырский генерала Дениса Давыдова, ныне Ея Императорского Высочества Великой Княгини Ольги Александровны полк"» (наименование на 1914 г.)), а в этом полку нет и не было рядовых подвигов.
