Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Помимо краннона есть, однако, другой мир – мир потусторонний, или Мир Иной. Находится он якобы на западе, среди океана, на островах, которые люди называют «островами блаженных».
На этих островах помещается стеклянный дворец или прозрачная башня, в котором находится огромный и прекрасный пиршественный зал, построенный, как говорят кельты, богом Суцеллом, которого мы, римляне, иногда соотносим с нашим Вулканом.
Много есть названий у этого иного мира, например: Великая земля, Земля жизни, Земля женщин. Но знающие люди, настаивал Рыбак, называют этот мир аннуином.
Всё множество богов, которые есть у кельтов, у греков и у нас, у римлян, обитают в кранноне, то есть в нашем мире. И лишь два бога живут в аннуине, не покидают и никогда не покидали его. В отличие от богов краннона, которые, как правило, трехликие, великие боги аннуина имеют одну голову и одно лицо, ибо, как выразился мой наставник, «им не надо вертеть головой, оборачиваясь в прошлое и подглядывая в будущее, – у них одно божественное и бесконечное время».
Первого бога зовут Таранисом. Римляне отождествляют его со своим Юпитером. Но это – не Юпитер. На галльских котлах его изображают с усами и с бородой и с поднятыми вверх руками, а вокруг него толпятся крылатые звери с головами птиц. Некоторые люди, однако, отказываются изображать Тараниса как бы то ни было и, отождествляя его с солнцем, поклоняются колесу. «Вот такому», – сказал Рыбак и указал на золотую застежку, которая, как ты помнишь, скрепляла его серый плащ.
Таранис, стало быть, первый бог. А второй – богиня, которую некоторые называют Анну, «той, что вскармливает всех богов», а некоторые – Дану, «той, что рождает души». Но знающие люди называют эту великую богиню Росмертой и считают ее женой всесильного Тараниса.
Римляне отождествляют Росмерту со своей Юноной. Но это, конечно же, не Юнона.
(3) О кранноне и аннуине, о Таранисе и Росмерте Рыбак мне рассказывал, пока мы шли полями и перелесками. Но когда мы вступили в сплошной лес и стали в него углубляться, поднимаясь в гору, Рыбак принялся рассказывать мне о «блаженных», которые живут в аннуине. У них нет страха, говорил он, потому что у них нет души, чтобы вспоминать или предчувствовать будущее. У них нет тел, и поэтому они не болеют и не чувствуют боли. Дух свой – единственное, что у них осталось, – они укрепляют «пивом бессмертия», которое в изобилии черпают из «третьего котла», «котла Силы и Знания». Божественная музыка услаждает их, так что – тут я вынужден процитировать моего рассказчика, – «если к их духу все-таки прилепились небольшие кусочки души, которые помнят и тянут их в прошлое, то музыка заставляет эти горькие кусочки сначала смеяться, потом погружает их в сон, и они отлипают и падают». – (Согласись, Луций, неслабо выразился, приняв во внимание, что обычно через пень колоду говорил на латыни!)
«Твой отец может быть среди этих блаженных», – вдруг сообщил мне Рыбак.
«Значит, он все-таки умер?» – спросил я.
А Рыбак в ответ:
«Не говори глупостей! Разве он не был храбрым воином? Разве в бессмертии можно умереть?»
(4) Лишь в полдень мы добрались до цели нашего путешествия.
Мы вышли на плоскую поляну, с четырех сторон окруженную густым и мрачным лесом. Кроме травы на поляне ничего не росло: ни кустика, ни даже цветочка. Но в самом центре поляны воздвигался и рос одинокий, удивительный дуб.
На уровне человеческого роста дуб разветвлялся на три широких ствола, два из которых, мощные и могучие, поднявшись вверх, затем изгибались в стороны и густой листвой осеняли землю, над которой нависли. Третий же, центральный, ствол продолжал свое движение к солнцу и на высоте не менее трех пертиков опять разветвлялся, на этот раз надвое: левый ствол рос немного в сторону, и его короткие ветки были густо усеяны мелкими, какими-то будто выцветшими или поседевшими дубовыми листочками, а правый ствол, самый высокий, словно могучая колонна или обелиск подпирал небо – потому говорю, «словно колонна», ибо не было на нем ни веток, ни листвы, ни кроны наверху, и был он точно опаленным от удара молнии, но не сухим и обгорелым, а как бы отшлифованным и почти каменным и мраморным.
Такое вот творение природы, как бы выразились твои натурфилософы.
Когда мы поближе подошли к дубу, на его нижнем, едином стволе я увидел несколько круглых наростов. В наростах были сделаны прорези, и в этих прорезях я увидал – представь себе! – засохшие отрезанные уши различных животных: насколько я мог определить, оленьи, коровьи, волчьи или собачьи и пара – ослиных.
«Чего таращишься?! – сурово спросил Рыбак, заметив, что я разглядываю эту выставку. – Здесь надо не глаза выпучивать, а уши вытягивать и напрягать. Когда научишься правильно слушать, услышишь наконец свой истинный голос, Луций Заика».
Я сделал вид, что обиделся, и сказал:
«Я и т-т-так его с-слышу».
«Если бы слышал, не заикался бы. Неужели не ясно?» – грустно возразил гельвет.
Я решил пожать плечами и принялся разглядывать разноцветные ленты, привязанные к нижним ветвям. А потом сказал:
«Я понял. Надо слышать, как слышат животные».
А Рыбак в ответ:
«Надо, прежде всего, услышать свою собственную глупость».
«Как это?» – спросил я.
Мой спутник некоторое время хранил молчание. Затем объяснил:
«Люди считают себя умнее животных и тем более умнее деревьев. Но люди так мало живут. Что они могут узнать за свою мгновенную жизнь? А этот вот дуб чувствует, слышит и видит уже тысячу лет».
Я подумал: тысяча лет этому дубу, пожалуй, не наберется.
А Рыбак грустно вздохнул и сказал:
«Вот я и говорю: сначала надо собственную глупость услышать».
И замолчал. Надолго, словно изваяние замерев перед дубом.
Скоро мне надоело созерцать дуб, и я спросил:
«Ну и какие жертвы мы здесь будем приносить?»
«Жертвы?! Богам аннуина?! – удивленно воскликнул Рыбак. – Не болтай глупостей!.. Я просто представил тебя Таранису».
И забормотал что-то обиженное на своем непонятном наречии. А потом махнул рукой, успокоился и сказал на корявой латыни:
«Великих богов аннуина невозможно даже помыслить. Хотя люди насочиняли про них разные сказки… Для человека – боги краннона. Им можно строить храмы, ставить статуи, приносить жертвы… Сила и знание из аннуина приходят. И наши, земные боги, когда-то там были задуманы. Но живущему в кранноне узнать, что такое аннуин и как там всё устроено, совершенно невероятно. Для этого надо освободиться не только от тела, но и от души».
Вот так-то, милый Луций. Вроде бы совсем недавно подробно описывал мне аннуин, Тараниса и Росмерту, блаженство умерших героев. И вдруг все свои описания объявил «сказками и глупостью».
Я подумал, что пришло время рассердиться на Рыбака или как-то выразить свое раздражение.
(5) Но только я собрался выполнить свое намерение, как вдруг почувствовал, что листья на дубе зашевелились и задрожали, и тут же услышал их шелест и скрип веток. Говорю «почувствовал» и «услышал», ибо видеть я не имел никакой возможности: все листья и ветки на дубе, так сказать, зрительно пребывали в абсолютной неподвижности. Не было в природе ни ветерка, ни даже слабого дуновения. Но шелест и скрип возрастали, и я всё острее чувствовал, как вздрагивают и дрожат листья.
«Услышал, наконец?» – вдруг тихо спросил Рыбак.
«Ничего я не услышал», – зачем-то соврал я и сделал обиженное лицо. И тут же перестал слышать звуки.
«Врешь! – усмехнулся гельвет. – Не только услышал. Но и почувствовал».
Я упрямо затряс головой. И листья перестали дрожать.
«Ну, тогда пошли. Орел ждать не любит», – сказал Рыбак и, не дожидаясь моего ответа, повернулся и стал уходить с поляны.
Я следом поплелся вниз.
(6) Около часа мы молча спускались.
Мне захотелось прервать молчание, и я сказал:
«Послушай, Рыбак. Если про аннуин ничего сказать невозможно, значит, мой отец…»
Рыбак не позволил сформулировать мою мысль до конца.
«Не смей называть меня Рыбаком!» – сердито прервал он меня.
«Но ты же сам велел…»
А Рыбак, снова прервав:
«Запомни! Рыбу ловит лебедь. Он мне показывает, где бросать сеть. Я забрасываю. Настоящие рыбаки сами знают, где надо ловить. Я не знаю».
«А кто ты, если не Рыбак?» – через некоторое время спросил я.
«Какая тебе разница?! – ворчливо ответил мой спутник. – Я был судьей. А до этого – кузнецом. А еще раньше – плотником… Боги сами решают, чем мне заниматься… Два года назад назначили меня рыбаком и дали в помощники лебедя».
«А как тогда… Как мне теперь тебя называть?» – немного спустя уточнил я свой вопрос.
Гельвет так опешил, что остановился посреди леса.
«А зачем меня как-то называть?! – воскликнул он. – Ты что, от этого заикаться перестанешь?… Ну, если приспичит, называй меня Доктором. Врачом я тоже когда-то был».
И зашагал по тропинке, на меня не оборачиваясь.
