Житие маррана - Маркос Агинис
Диего закашлялся.
— Первой была пытка на дыбе. Запястья и щиколотки мне обвязали веревками, подсоединенными к вороту. Нотариус, монах-доминиканец, обмакнул перо в чернила и приготовился записывать показания. Палач повернул ворот. Сухожилия мои растянулись, суставы захрустели. Я взвыл от невыносимой боли. Палач остановился, но натяжения не ослабил. Ребра жгло огнем. Имена. Назови имена. Но я не мог говорить. Еще один поворот, и я потерял сознание.
В камере меня посетил цирюльник, наложил влажные компрессы и отворил кровь. В местах разрывов образовались чудовищные гематомы. Инквизиторы — люди терпеливые, они ждут, чтобы пленник оправился после пытки, чтобы приступить к следующей.
— Я думал, что теперь меня ждет вертикальная дыба, а она пострашнее горизонтальной. Запястья связывают за спиной, веревку перебрасывают через перекладину, поднимают человека на вывернутых руках и оставляют висеть. Руки при этом выходят из суставов, сухожилия одно за другим рвутся. Тем, кто отличается крепким сложением, к ногам прикрепляют дополнительный груз. Если допрашиваемый отказывается говорить, его резко опускают вниз. Тут мне и конец, — решил я. Однако же у палача были другие планы.
Франсиско спросил, не хватит ли на этом.
— Нет, раз уж начал говорить, расскажу все до конца. Меня опрокинули на длинный стол, руки, ноги и шею привязали ремнями и затолкали в горло воронку, вызвав сильнейшие рвотные позывы. В рот напихали тряпок, и к позывам прибавилось удушье. Но это было только начало. Нотариус выжидающе занес перо над листом бумаги: обычно уже во время подготовительных манипуляций люди не выдерживали и начинали давать показания. «Петь от жажды», как говорили шутники. Палач начал лить в воронку воду. Я глотал, захлебывался, кашлял, опять глотал и чувствовал, что вот-вот умру. Врач велел прервать пытку, вытащил тряпки, перевернул меня на живот и принялся колотить по спине. Произошло кровоизлияние в легкие, от которого я не мог оправиться несколько недель. Даже яду пытался раздобыть…
Юноша снова сжал отцу руку.
— Время шло, неумолимо приближался день очередного истязания, — Диего поднял взгляд к пасмурному небу, словно приглашая Господа послушать скорбный рассказ. — Я трясся всю ночь. Не будет пощады овце, отданной на растерзание хищникам. Утром загремел засов, вошли тюремщики, принесли мне сухой балахон и велели переодеться, поскольку я опять обделался. Что они приготовили на этот раз? Батоги? Цепи с шипами? Железный сапог? Или еще одна пытка водой, снова дыба? Меня повалили на широкий стол, так, что связанные ноги зачем-то свисали к полу. Руки развели в стороны и тоже привязали. Вот так и Иисус умирал, подумалось мне. Только он на кресте, а я на досках. Имена. Назови имена! Доминиканец обмакнул перо в чернила и стал ждать показаний. Перед моим мысленным взором прошла вереница людей, которых я не мог предать и обречь на верную гибель. Надо гнать эти образы прочь, чтобы не проговориться, ведь у человека что на уме, то и на языке. Лучше думать о животных, заполнить мысли их названиями: пума, змея, птица, дрозд, курица, викунья, баран. Нет, только не баран! В Потоси, помнится, жил человек по фамилии Бараньяно — уж не знаю, новый христианин или старый, но подводить его не хотелось. Отчаявшись, я призвал на помощь почивших поэтов, мудрецов и ученых и принялся твердить их имена: Цельс, Пифагор, Герофил, Птолемей, Вергилий, Демосфен, Филон, Марк Аврелий, Зенон, Везалий, Эвклид, Гораций. Нотариус навострил уши, пытаясь выудить из моего бормотания что-нибудь полезное. Тем временем ступни мне обильно смазали свиным салом и поставили под них раскаленную жаровню. Жир зашипел, и, спасаясь от жгучей, непереносимой, пронизывающей боли, я попытался поднять ноги, но не смог. Медленное поджаривание — самая страшная из пыток, ее мало кто выдерживает.
— Имена! — требовал инквизитор. — Назови имена.
— Гомер, Светоний, Луканор, Еврипид… — завывал я. Палач перемешивал угли, пахло горелым салом.
— Имена!
— Давид, Матфей, Соломон, Лука, Иоанн, Марк, святой Августин, апостол Павел… — Больше я ничего не мог вспомнить, пришлось все-таки обратиться к животным: — Муравей, крыса, жаба, светляк, куропатка, броненосец…
— Имена!
Я бился в корчах. Это было куда хуже пытки водой, хуже дыбы.
— Ты ступил на путь греха, — сказал монах. — Если не заговоришь, не сможешь ходить, даже встав на путь добродетели.
Тут я потерял сознание и очнулся уже в камере. На несколько недель меня оставили в покое, чтобы ступни поджили. У инквизиции полно времени, ведь она — дочь святой матери-церкви, а значит, пребудет в вечности. Однако пользовали меня скверно, да и как залечишь такие глубокие ожоги! Сам видишь, я ковыляю по-утиному. — Диего показал пальцем на свои сапоги. — Каждый день, нанося какие-то мази, тюремщики требовали назвать имена. Я надеялся, что получу заражение крови и страданиям придет конец. Однако мучители готовились сделать коварный ход, изменивший все.
Диего расстелил на песке санбенито и сел, поджав ноги. Франсиско последовал его примеру. Немного передохнув, отец начал спускаться в черный колодец самых тяжелых воспоминаний.
— Ко мне явился адвокат, служитель инквизиции, в чью обязанность входит убеждать заключенных, что признание — это единственный путь к свободе. До тех пор уста ни разу не подвели меня. Несмотря на весь ужас и отчаяние, я не выдал людей, чьи образы всплывали передо мной бессонными ночами: Гаспара Чавеса, Хосе Игнасио Севилью, Диего Лопеса де Лисбоа, Хуана Хосе Брисуэлу. Но адвокат сообщил, что Брисуэлу арестовали в Чили и он повел себя разумнее: заговорил и среди прочих имен назвал имя моего старшего сына. Уверяю тебя, Франсиско, что этот удар буквально сокрушил меня, выбил почву из-под ног.
Диего болезненно сморщился, сгорбился и затрясся. Франсиско встал, снял плащ и накинул на широкие плечи отца. Как же он любил его! Как безумно жалел! Отец благодарно похлопал юношу по руке и вытер мокрые глаза.
— На следующий день меня снова взялись поджаривать, — продолжал он глухим, едва слышным голосом. — Свиной жир дымился, я корчился и думал, что вот-вот сойду с ума. Инквизитор сразу перешел к делу.
— Твой сын Диего иудействовал? Признавайся! — прошипел он.
— Мальчик ни в чем не виноват! Он слабоумный, — соврал я.
— Так иудействовал?
— Дурачок он, от рождения дурачок, ему и слово такое неведомо! — твердил я, не зная, что еще придумать.
— Иудействовал? Не болтай лишнего, скажи только «да», — шепот инквизитора ядом лился в ухо.
— Диего тут ни при чем!
— Иудействовал?
— Мальчик сам не ведал, что творит! Он
