Житие маррана - Маркос Агинис
— Значит, иудействовал. Уберите жаровню.
Нотариус заскрипел пером по бумаге, записывая мои показания. Инквизитор знал, что достаточно небольшой трещины — и плотина прорвется. Я свидетельствовал против собственного сына, такого же еретика. Пытаясь защитить, запутался, проговорился, и подозрения превратились в уверенность.
Пытку прекратили, но вместо облегчения я испытал ужас и отчаяние. Инквизиция добилась, чего хотела, а я, пропащая тварь, погубил несчастного Диего. Больше не за что было бороться, некого защищать. Некого, да. Инквизиторы торжествовали: теперь жалкий человеческий огрызок мог рассчитывать на снисхождение, если, конечно, отдаст себя с потрохами в их могучие руки. Следовало отбросить всякое достоинство, отказаться от сопротивления и не просто признаться, а вывернуться наизнанку.
— И ты… сделал это? — изумился Франсиско.
Дон Диего на мгновение замер, а потом подавленно кивнул.
— Да, сделал. — Он глубоко вздохнул. — Кем я был? Живым трупом. Смятенная душа покинула мое тело и скиталась где-то в пустоте. Я признался, что сам научил Диего иудействовать. Рассказал правду: мальчик повредил ногу, и я, воспользовавшись моментом, открыл ему, кто мы есть на самом деле. Сказал, что сын удивился и даже испугался: узнать, что твои предки — евреи, — не самое приятное из открытий.
— Что еще? — спросили они.
— Я обещал обучить сына нашим ритуалам, познакомить с еврейской историей и с праздниками. Начал в Ибатине и продолжал потом в Кордове.
— Что еще?
Дон Диего нагнулся и стер линии, которые чертил на песке, повествуя о своем сошествии в ад.
— Чего я не моту забыть, — проговорил он, тряхнув седой головой, — так это того момента, когда в Ибатине, в полутемной комнате, впервые поведал Диего, что в наших жилах течет еврейская кровь. С каким ужасом он на меня посмотрел! Словно предчувствовал неминуемую беду. Сколько уж лет прошло… Мы были одни…
Франсиско с нежностью коснулся отцовской щеки, изрезанной морщинами.
— Нет, папа. Не одни.
Дон Диего вздрогнул.
— Что ты такое говоришь?!
— Я сидел там и все слышал.
— Но… — поперхнулся на полуслове отец, — ты же был совсем еще несмышленым!
— И до ужаса любопытным. Притаился в углу и подслушивал.
— Франсискито! — у Диего перехватило дух, когда он вспомнил своего сына маленьким. — Ты приносил мне инжир и гранаты на бронзовом подносе. И все время просил: «Папа, расскажи сказку!» — Тут отец снял плащ, который юноша накинул ему на плечи. — Возьми. Тебе, наверное, холодно.
— Не надо, что ты.
Они вспомнили тот вечер, когда дон Диего открыл красный парчовый футляр и объяснил детям, откуда взялся испанский ключ. Вспомнили уроки в апельсиновом саду, трудную дорогу в Кордову, солончаки, кражу сундуков с книгами, погоню за разбойниками, свою недолгую счастливую жизнь в доме, купленном у Хуана Хосе Брисузлы, и несчастья, которые одно за другим обрушились на семью.
— Понимаешь ли, Франсиско, я вдруг размечтался. От отчаяния человек иногда начинает тешить себя несбыточными надеждами, — сокрушенно вздохнул Диего. — Отдав себя на «милость» инквизиции, я почему-то вообразил, что теперь нас с сыном отпустят. Следуя указаниям так называемого защитника, я, на радость инквизиторам, валялся у них в ногах, каялся и слезно молил о пощаде, снова и снова отрекаясь от своих мерзостных грехов. Клялся, что жажду жить и умереть в католической вере. Умолял допустить меня к примирению. Не уставал повторять, что сам виноват в вероотступничестве сына, сам повел его по пути греха, воспользовавшись незрелым возрастом и слабоумием мальчика. И теперь готов посвятить всю свою жизнь тому, чтобы искупить вину, наставляя сына в истинной вере, воспитывая его достойным божьей благодати. Вот как я себя вел, Франсиско. Никогда раньше не доводилось мне так унижаться.
Диего снова принялся что-то чертить на песке.
— Наконец мне сообщили, что сын тоже отрекся. Но прежде чем выйти на свободу, предстояло еще пройти через аутодафе. Пленников могут держать в тюрьме сколько угодно, поскольку содержание оплачивается из их же средств. Я передвигался на костылях, но с Диего не виделся — не позволяли. Несмотря на мою покорность, меня частенько заковывали в кандалы, напоминая, кто я есть, в чем провинился и где нахожусь.
Франсиско, потрясенный до глубины души, встал и подошел к кромке прибоя. Юноша не просто выслушал рассказ отца, но и взял на себя боль родного человека, как будто это ему рвали жилы и поджаривали ноги на медленном огне. Он закатал штанины и вошел в воду по колено. Ополоснул лицо и застыл, глядя вдаль, на ровную линию горизонта. Прохладные соленые капли катились по щекам. Потом вернулся, поправил плащ на плечах сгорбленного старика и сел рядом.
— Папа, а как проходит аутодафе?
Дон Диего поднял с песка осколок ракушки, бросил его в кружевную пену и нахмурился: оставалось извлечь из сердца последнюю занозу.
— Накануне в камеру явился инквизитор Лимы в сопровождении чиновников и священников, чтобы зачитать приговор. В руках он держал какие-то бумаги. Адвокат пихнул меня локтем в бок, напоминая, что надо пасть на колени и благодарить строгий, но справедливый суд за проявленное милосердие. Часы, оставшиеся до церемонии, следовало провести в молитве. Для этого ко мне приставили чрезвычайно усердного доминиканца, с которым мы всю ночь будто покойника отчитывали. Незадолго до рассвета снаружи послышались крики, зазвенели цепи, загремели засовы и щиты стражников. На меня напялили этот вот санбенито, — Диего погладил желтый нараменник. — Подумать только, вроде обычная одежда, а сколько в ней унижения! Ты ведь знаешь, почему санбенито доходит только до колен? Чтобы не путать с монашеской рясой. Ну, а желтый цвет, наверное, ассоциируется с чем-то мерзким, грязным — с иудейством, например. К счастью, на этом не были намалеваны языки пламени, а значит, мне даровали жизнь. В коридоре среди прочих осужденных я увидел Диего. Представь себе мое смятение! Я хотел броситься к сыну, обнять его, молить о прощении. О прощении, да… Но он ничего такого не желал. Просто отвернулся, как от чужого. Тюрьма и пытки навсегда разлучили нас. И Диего, и мне дали по свече из зеленого воска и повели по мрачным коридорам. Рядом со мной шел монах-доминиканец, непрестанно бормоча молитвы. А я все смотрел на Диего, но он отворачивался с гневом, страхом и стыдом.
Дон Диего замолчал, тяжело дыша. Воспоминания жгли ему грудь огнем.
— Из высоких дверей дворца инквизиции мы вышли на площадь. Толпа встретила нас злорадным улюлюканьем: вид мерзких чудовищ в бумажных колпаках вносил разнообразие в городские будни. Рядом важно шествовали кабальеро и монахи разных орденов, маршировали гвардейцы маркиза де Монтесклароса, громко топали солдаты с аркебузами, вышагивали герольды с жезлами и знатные особы
