Вероника Тутенко - Дар кариатид
И снова потянулись минуты ожидания.
Наконец, вдали показалась синяя рубашка Янока. Поляк шел быстро и бодро.
Узники высыпали ему навстречу.
— Что так долго? — всматривался в лицо поляка Иван и уже читал на нем радость освобождения.
Янок перевел дыхание и ответил, проигнорировав второй вопрос, то, что все и ожидали от него услышать:
— Красная армия пришла!
Братья поляки обнялись и вот уже все обнимались друг с другом.
— А где же все ваши? — вспомнил Иван.
— Там, — махнул рукой в сторону леса Янок и тоном, полным твердой уверенности, что ничего не случится, добавил. — С ними Феликс. Tam z nimi Feliks.
— Жених Стефы? — почему-то в первую очередь Нина вспомнила лысого добряка из Лангомарка.
— Нет, — засмеялся Гавриш. — Наш Феликс. А Стефа все вчера к Феликсу своему убежала. A Stefania uciekła jeszcze wczoraj do swego Feliksa.
Нина улыбнулась в ответ немного грустно. Ей хотелось попрощаться с веселой полячкой перед тем, как она вернется в Россию.
Неужели это скоро произойдет? Конечно, совсем скоро. Ведь война уже почти закончилась.
— А давайте поймаем барана? — неожиданно предложила робкая обычно Надя и опустила глаза.
— Барана? — переспросил Янок и громко, на всю деревню рассмеялся от того, что такая естественная мысль пришла в голову не ему, а сопливой девчонке.
Надя смутилась еще сильнее. А Гавриш уже прыгал по лугу в погоне за жирным бараном. Янок подоспел к нему на подмогу, ловко ухватил добычу за рога. И вот, освежеванная, она уже кипела в пятивёдерном котле, где поляки обычно варили патоку. Иван подкидывал в воду крупно нарезанный картофель.
А на немецкой стороне барака, оставленной хозяевами за распахнутой дверью поскрипывал граммофон.
Диск пластинки, вращаясь, исторгал в пространство звуки «Риголетты». Янок перебирал стопку пластинок, а Гавриш не удержался, ударил по полу деревянными подошвами и, как ветер, подхватил, закружил Нину по комнате.
Иван с сыновьями вынимали барана из кипящей воды. Надя поставила на стол два больших блюдца, которые обнаружила в шкафу.
На улице собаки рвали на части бараньи ноги и голову.
Звуки граммофона заглушали все остальные. Никто не услышал рев мотора неожиданно появившегося из-за угла немецкого мотоцикла.
— Да тут вовсю уже празднуют победу, — подмигнул старшина солдату, сидевшему сзади на трофейном «железном коне», на каком в Германии ездили полицейские.
— Пожалуйте к столу, — гостеприимно развел руками Иван.
Володя с Илюшкой разложили мясо в две большие тарелки, разлили бульон по глубоким мискам.
— Эх, жалко, хлеба нет, — вздохнул Иван.
— Будет скоро у нас, отец, и хлеб, и вино, ешь-пей — не хочу, — пообещал солдат.
— Вот что, — вспомнил, наконец, о главном, старшина. — Завтра идите в комендатуру, через Лангомарк по полю, пока не увидите красный флаг над домом. Там вам выдадут справки, что вас освободили.
— Значит все, прощай Германия, поедем в Россию? — не поверил Иван.
— Поедем-поедем, отец, — похлопал его по плечу старшина и принялся за мясо.
Баранина быстро таяла на столе. Насыщение пришло неожиданно скоро.
Оказалось, наесться до отвала можно даже нежной бараниной, да так, как будто никогда и не испытывал голода.
Старшина и солдат поблагодарили освобожденных за гостеприимство, и мотоцикл, взревев мотором, снова скрылся за углом. А недавние узники до самой ночи вели ленивые сытые разговоры ни о чем и обо всем, и каждый о своем. Но в сущности, все говорили об одном — о скором возвращении домой.
Глава 45
Свобода, осколки…
Утром Нина проснулась раньше всех. Так задумала вечером: «Надо встать завтра, пока все спят». За первый день свободы башмаки развалились окончательно.
Вечером девушка уснула, не раздеваясь, на чердаке, где жила со Стефой. Бросив взгляд на пустующую кровать весёлой соседки, Нина подумала, как хорошо было бы, если бы судьба свела их когда-нибудь снова.
Нина взяла в руки башмаки и на цыпочках выскользнула на лестницу.
На улице обречённо влезла в тяжёлую изношенную обувь, а в памяти Нины ворохом рассыпались платья Ирмы — такие нарядные — розовые, голубые, в цветочек и клеточку, с кружевами и без, с пышными юбками, узкие, шелковые, ситцевые, бархатные, атласные — разные, разные…
Ирма ровесница, и у нее так много нарядов и туфель тоже много.
Солнце пробивалось одуванчиком сквозь предрассветную прозрачную тьму.
Цветение окутывало деревья облаками. День обещал быть погожим и, несмотря на внезапные порывы ветра, даже умиротворенным, но тишина время от времени вздрагивала выстрелами.
Порванный башмак мешал, болтался на ноге, и девушка с наслаждением скинула деревянную обувь, с какой-то детской радостью отбросила её так далеко от себя, насколько хватило сил.
Мелкие камешки на прохладной еще земле покалывали ступни, но Нина сделала несколько шагов и вдруг побежала так быстро, что ей всерьёз показалось: еще один чуть более сильный порыв весеннего ветра, и она полетит.
Обугленным незнакомцем нарисовался развалинами Лангомарк.
Как будто сильнейшей силы ураган вдруг налетел на поселок и так же внезапно уступил место весеннему бесстыжему солнцу, как всегда, беспечно осветившему опустевшие дома с выбитыми окнами и выставленными дверями, клумбы со следами керзовых сапог.
Коровы и овцы неприкаянно бродили по улицам, и тревожное мычание и блеянье наполняло утреннюю прохладу.
Магазины уныло таращились в новый день выбитыми окнами. Нина заглянула было в один из них в надежде отыскать что-то нужное, но внутри прилавки были пусты. Только осколки окон, бутылок и ваз усыпали пол.
Та же участь постигла и жилища немцев.
… Распахнутая парадная дверь в дом Шрайберов жалобно поскрипывала на ветру. Нина остановилась и прислушалась. Ей показалось, что это скулила одна из собак Шрайбера.
Нараспашку распахнутая дверь кухни как будто приглашала: «Заходи». По привычке несмело Нина шагнула вовнутрь в святыя святых большого белого дома.
В центре стола аппетитно возвышалась давно остывшая утка в утятнице. Нина представила, как Иоанн Шрайбер, Берта и их дети садятся за стол, все еще не веря, что уже через несколько минут в поселок въедут танки, а пули привычной, но до сих пор звучавшей вдалеке музыкой войны засвистят почти над самым ухом: «Беги! Спасайся! Беги! Спасайся!»
Берта, конечно же, бросилась в комнату Алана, где смеющийся паренек на фотографии снова и снова убеждал мать своим ставшим вдруг нездешним взглядом, что он жив. Что он устал летать, устать убивать и ушел туда, где нет и не будет войны и где не нужны железные крылья, чтобы подняться высоко-высоко.
Дверь в комнату Алана была тоже открыта. Фотографии над столом, как и предполагала Нина, не было. Только посредине осколков вазы распластались четыре увядших нарцисса.
Нина отвела взгляд от погибших цветов и вдруг совершенно некстати вспомнила про медвежью шкуру, так долго терзавшую ее воображение.
Какой-то детский интерес капризно и настойчиво требовал посмотреть, забрали ли наши солдаты тигра с медведем.
Почему-то ей хотелось, чтобы они остались в зале, как напоминание о чем-то безвозвратно ушедшем. Пусть это было и не самое счастливое время, пусть это были месяцы и годы изгнания, и все-таки Шрайберы не сделали Нине ничего плохого, и она не желала им зла. Но, конечно, вряд ли победители оставили ценные трофеи — может быть, самое ценное, что было в доме, не считая шкатулки Берты.
Девочка не ошиблась. Зал предстал перед ней разоренным и опустевшим, как будто никогда не сверкал хрусталем для гостей. Как будто никогда не наполнял его такой уверенный, такой беспечный смех. Красный лапоть снова всплыл в памяти Нины и растаял вместе с обидой.
Осколки люстры, тарелок, бокалов усыпали некогда белый ворс, хранивший теперь отпечатки измеривших сотни километров подошв.
Нина повернулась к двери, но что-то мешало уйти. Как будто кто-то беспощадный и властный смотрел ей в спину и приказывал: «Вернись».
Девушка повернулась и встретилась взглядом с Адольфом Гитлером. Развязавший войну смотрел как всегда свысока. Между глаз на портрете чернел бездной след от пули.
«Девушка, ты нужна фюреру», — звал голос из пустоты.
Нина бросилась к лестнице, спасаясь от этого взгляда.
Скорее в карамельно-розовую комнату с вечно раскрытым, приглашающим прикоснуться к черно-белой тайне пианино, с плюшевыми задумчивыми мишками, с белокурой красавицей-куклой, похожей на Розу!..
Скорее плюхнуться, как в облако, погрузиться в девичью перину с тонким-тонким ароматом каких-то духов!
Скорее перемерить все оставшиеся платья! Самые красивые Ирма, наверняка, увезла с собой. Но не могла же она забрать весь ослепительно-пестрый ворох. И наверняка, остались в шкафу босоножки, белоснежные, с тонкими ремешками крест-накрест на щиколотке!..
