Алексей Кулаковский - Расстаемся ненадолго
Надя рассердилась на мужа и долго ходила надувшись, хмыкая тонким, веснушчатым по весне носом. Уже не в первый раз она слышит подобные предупреждения! Слышала и упреки. А за что? Никогда она так не уважала мужа, не заботилась о нем, как в этот год войны, а он все недоволен, раздражен, чего-то боится. С тех пор как поселились здесь незваные соседи, пз квартиры ни разу не вышел: все ему мерещится, что придут немцы или полицаи и начнут приставать к его жене.
Позже директорша дозналась: перепало Евдокии от Кондрата Ладутьки. Давно уже до него доходили слухи, что она путается с немцами, гонит для полицаев самогон, торгует чем придется. Сначала рейд мешал ему приструнить ее, потом рана на время вывела из строя. Теперь Ладутька через верных людей узнал, что какой-то унтер чуть не каждую ночь захаживает к Евдокии по доброму ее согласию. И такая злость взяла Кондрата, что решил он пойти на риск, даже на новое нарушение дисциплины, а негодницу проучить.
Как-то в полночь разбудил он Павла Шведа, потихоньку отвел в кусты, подал узелок с немецким обмундированием.
– Переодевайся! – приказал хлопцу. – Пойдешь со мной!
Сам тоже снял и спрятал свою одежду, надел форму немецкого офицера.
Во мраке, по протоптанным Ладутькой тропкам они без помех добрались до квартиры Евдокии. Швед встал за углом караулить, а Ладутька тихонько постучался в окно.
– Это ты, Курт? – послышалось из комнаты.
– Я-а, – шепотом ответил Ладутька.
Женщина открыла дверь, горячо обняла «немца», как только тот переступил порог, и вдруг отшатнулась: не та фигура, запах одежки не тот!
– Я тебе дам «Курт»! – не помня себя от злости, зашипел Ладутька и начал угощать ее шомполом.
После этого случая директорша стала побаиваться водить дружбу с Евдокией, а у Юрия Павловича появилась страшная бессонница. Партизаны, мерещилось по ночам, придут и к нему. Придут и спросят: «А какую пользу ты принес Советской власти?» Он слышал, отряд Сокольного вернулся из дальних мест, да еще и не один. И если за спиной у Ильи Ильича Жарский, особенно в последнее время, не очень боялся оккупантов, то партизаны начали представляться ему прямо-таки беспощадными. Даже некогда близкий, привязанный к нему Андрей казался теперь суровым, страшным. Вот заходит он в комнату, садится к столу, ничего не говорит, ни о чем не спрашивает. А Жарскому хочется говорить, высказать Андрею очень многое. И о собственном слабоволии рассказать, и о том, что он всегда интересуется партизанскими делами, даже знает, что во время рейда было разгромлено около трех десятков вражеских гарнизонов, наконец, о большом авторитете Ильи Ильича и необычных условиях своего существования.
Кажется, все от души говорит, а командир отряда не подымает головы, лицо его не смягчается. И жутко становится от мысли, что все это не то, совсем не то! Слушает Сокольный, слушает, а потом и говорит: «Изменили вы, Юрий Павлович. Забыли о Родине».
А разве это так?..
Жизнь бывшего директора школы в самом деле сложилась неладно. И если для жены его это проявлялось в том, что подчас нечего было на стол подать, то для самого Жарского – все-все в ином свете. Бестолковость своей жизни он начал ощущать с того самого дня, когда пришел со встречи с Никитой Миновичем. Не раз задумывался он в этот год: а прежде была в его жизни такая вот пустота или нет? И с болью в сердце признавался себе: пусть не совсем такая, но была. Когда-то, еще подростком, покинул в беде своего товарища-конопаса. Сговорились они, повели коней на чужой выгон. Заметив, что идут сторожа, вскочил на коня и ускакал, а товарища поймали, избили до полусмерти.
Скребло на сердце и после того, как с помощью отцовского кармана убедил кое-кого из медицинской комиссии в своей недолеченной тугоухости, добившись таким образом отсрочки от призыва в Красную Армию. Но тогда хоть так долго не переживалось, а теперь – ни днем ни ночью покоя нет. На какое-то время вернул ему душевное равновесие Илья Ильич Переход. Появилась цель, какое-то оправдание своего положения. Жарский подбеливал, проветривал школу, вел переговоры с некоторыми учителями, что жили поблизости, с отцами первоклассников. Но пришли из района немцы и заняли школу под казарму.
Ходил Юрий Павлович к Илье Ильичу, жаловался. Ничто не помогло. У того у самого не очень-то клеилось со школьными делами. Путешествовал он много, уговаривал людей, убеждал, но открыть школу в прошлую зиму удалось только в районном центре. Учащихся в ней было ее густо, да и учителей – раз-два и обчелся. Редко кто соглашался идти в такую школу, и далеко не каждого Илья Ильич брал на работу.
Еще зимой, когда пошел было слух, что и в Красном Озере откроется школа, подала Жарскому заявление Евдокия. Сколько жила в Красном Озере, никогда в школе не работала, никто ее и за учительницу не считал. А теперь раскопала справку, что когда-то сколько-то училась и столько же учительствовала в первом классе. Это было первое заявление, пожалуй, во всем районе! Жарский готов был ухватиться за него, но когда дело дошло до Ильи Ильича, тот решительно отклонил кандидатуру. Ходила тогда Евдокия сама к Илье Ильичу, носила еще какие-то характеристики, какие-то рекомендации. И все напрасно: Илья Ильич сказал, что при теперешнем кризисе в народном образовании он, пожалуй, мог бы допустить Евдокию в школу даже с такими документами, но…
– Что – но?.. – растерялась Евдокия.
– Самогонку вы гоните? – напрямик спросил Илья Ильич. – Самогоном торгуете? Какая же вы учительница для наших детей?!.
В школе Ильи Ильича работали только те учителя, которых он хорошо знал, на которых мог положиться. Все они прежде преподавали в советских школах, пользовались авторитетом, а теперь всеми силами старались держаться подальше от всякой политики, от оккупационных властей. Такую линию Илья Ильич считал единственно жизненной, правильной.
Но однажды в школу заявились гестаповцы. Без какого бы то ни было разрешения отдела народного образования. Средь урока вошли в класс, спросили у учительницы фамилию одной девочки. Учительница показала на нее глазами, девочка встала. Гестаповец схватил ее за руку и увел…
Узнав об этом, в школу прибежал Илья Ильич. Глаза его горели бешеным огнем, побледневшие щеки, обвисший подбородок тряслись, будто лихорадка его одолела. В директорский кабинет были созваны все учителя.
– Почему пустили гадов в класс? – гневно набросился он на заведующего учебной частью. – Вы бессовестный человек, трус, вы – предатель!..
– Они у меня не спрашивали разрешения, – тихо оправдывался завуч, – я даже не видел, как они вошли в школу.
– Чей был урок? – спросил Илья Ильич.
– Мой, – повинилась учительница.
– И вы показали на эту девочку?
– Что же мне было делать?
– Негодница-а! – схватившись за голову, закричал Илья Ильич и выбежал из кабинета.
Через час в школе висел приказ о снятии с работы заведующего учебной частью и учительницы, которая выдала гестаповцам девочку.
В тот же день Илья Ильич направился в комендатуру. В приемной дежурили два жандарма, и, когда он объяснил им, с чем пришел, один из них кивнул на глухой угол комнаты, велев стать туда. Илья Ильич встал в этом углу – сесть тут не на что было – и принялся рассматривать приемную. Не раз бывал он здесь. Прежде на окнах, теперь зарешеченных, висели гладкие белые шторы, стол меж окон накрывался красным сукном. Обои на стенах были всегда свежие, без единого пятнышка… А вот тут, в углу, где сейчас его ноги, стояла проволочная корзина. Люди бросали сюда окурки, всякий мусор. Когда, бывало, Илья Ильич заходил сюда по какому-нибудь делу, секретарша сразу докладывала о нем. Председатель райисполкома принимал заслуженного учителя с почтением, а потом провожал его чуть не до самого выхода. Так было… А теперь тут жандармы сидят, возле решеток, о чем-то рассуждают между собой.
Из кабинета коменданта вышел маленький остроносый офицерик. Жандармы вскочили, лица их вытянулись, стали еще более постными, тупыми. Потом один из них зашел в кабинет, скоро вышел и снова сел у решетки, даже не глянув на Илью Ильича.
Переход издавна привык уроки проводить стоя, никогда не чувствовал усталости. Тут же простоял совсем недолго, а в коленях появилась какая-то неприятная слабость, ноги будто оловянные…
Попробовал было пройтись по комнате, размяться, но жандарм выставил руки, категорически преградив ему путь.
С вынужденной покорностью Илья Ильич вернулся на свое место, подумал: если через несколько минут не пригласят его, то придется оставить этих жандармов, а коменданту написать письмо.
Но вот за дверью послышался резкий выкрик. Один из жандармов ошалело ринулся в кабинет. Оттуда вышел не спеша, подал разрешающий знак посетителю.
Комендант поднялся Илье Ильичу навстречу, пригласил сесть, сам сел лишь тогда, когда посетитель принял приглашение, склонил голову в ожидании начала разговора. Небольшого роста, тучный, коротконогий. Голова гладко выбрита, хоть и брить-то было нечего. На плоских щеках, раздвоенном подбородке, если приглядеться, торчала реденькая и, верно, жесткая рыжеватая щетинка.
