Ведуньи из Житковой - Тучкова Катержина
Но Розмазал был не таким. В своих инструментах он души не чаял и ни один из них ни за что бы не выпустил из рук, то есть из фондов музея.
Тогда он не стал уделять Доре времени — общение с инструментами было для него важнее. Он хотел еще закончить одну работу, объяснила ей музейная библиотекарша, к которой он послал Дору и которая, само собой, ничем не смогла ей помочь.
Вновь она вспомнила о нем, увидев его фамилию в шапке экспертного заключения, хранившегося в деле Сурмены.
Дора не одну неделю пыталась связаться с ним в уверенности, что теперь-то он так легко от нее не отделается. Но он то хворал, то вообще был в больнице, и его сын, с которым Розмазал жил, всякий раз отклонял ее посещения. Только по возвращении из Познани она однажды вечером наконец-то позвонила в дверь ухоженного двухэтажного дома в районе Брно-Жиденице и была допущена наверх.
Розмазал лежал на кушетке у окна, прикрытый до пояса одеялом. С заметным усилием он приподнялся на одном локте, приветствуя Дору. Было видно, что движения даются ему с трудом и что их сопровождает непроизвольная дрожь.
— Присаживайтесь, — прошелестел он губами, которые затем так и остались полуоткрытыми. Перед Дорой зиял его беззубый рот. Она села напротив кушетки; от лежащего Роз-мазала ее отделял столик с небольшим угощением, которое приготовила его невестка.
— Так мы коллеги? Вы из музея, да?
— Нет, из Академии наук, — поправила его Дора.
— А что вас ко мне привело? Вы занимаетесь музыкой?
— Нет, я из отдела этнографии и изучаю духовную культуру области Моравских Копаниц.
— Вот как, — удивился Розмазал. — И зачем же вы пришли?
— На консультацию, пан доцент, — вежливо ответила Дора.
Розмазал улыбнулся.
— А, да-да… Я многих консультировал и даже руководил несколькими дипломными работами и диссертациями. Я ведь преподавал в университете, вы знаете? — проговорил он.
— Да, я была вашей студенткой в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году. Вы у нас читали лекции о социалистической деревне.
Розмазал с усмешкой кивнул:
— Жуткий был предмет. — Помолчав, он сглотнул слюну и продолжал: — Нас заставляли, понимаете? Нас всех, которые хотели остаться работать там, где кто работал. Я хотел остаться в музее. Заниматься старинными музыкальными инструментами — это была моя любовь! И еще народная музыка. Без этого я себе жизни не мыслил. Потому и согласился читать лекции хоть даже о социалистической деревне, понимаете?
— Да, — сказала Дора. — Понимаю.
— Правда? Ну, тогда вы — одна из немногих. Сейчас люди называют это трусостью. Если тогда кто-то помалкивал и делал свое дело, а не шел сразу же протестовать на улицы. Во всяком случае, мой сын к этому так и относится. Только я безумно любил свои народные инструменты, и в конце концов ничего страшного со мной тогда не случилось. Разве что эта социалистическая деревня — так она у меня была всего-то несколько раз в неделю. Можно было выдержать.
Розмазал говорил хрипло, прерывающимся голосом.
— Вам не дать попить? — спросила Дора.
— Ну… пожалуй, да. Но вам придется поднести мне стакан ко рту — вот тот, с трубочкой, сам я уже не могу…
Дора обогнула столик, налила в стакан немного воды и вложила Розмазалу в рот трубочку. Он стал медленно пить. Из-за его сомкнутых губ раздавался неприятный причмокивающий звук.
— Достаточно, спасибо, — сказал он наконец. — Так из-за чего вы, собственно, пришли?
Дора села обратно в кресло.
— Из-за своей работы.
Он кивнул.
— Собирая материал, я нашла одно ваше экспертное заключение. Касающееся ведуний из Житковой.
— Из Житковой? — растерянно переспросил Розмазал.
— Да. Из Житковой близ Старого Грозенкова в области Моравских Копаниц.
Розмазал какое-то время молчал. Потом его брови поднялись вверх, и стариковские пятна на лбу рассекли глубокие морщины.
— Ох, я совсем о них забыл! Но знаете ли… я ими никогда как следует не занимался. Разве что, может быть, копаницкими волынщиками, но этими женщинами — нет.
— Но вы написали о них заключение.
— Да? Вполне возможно, заключения нам писать приходилось. Вы знаете, что я был кандидатом в члены КПЧ? Ну да. Но я не хотел в партию, я хотел остаться в музее!
Дора испугалась, что у Розмазала начинают путаться мысли.
— Да-да, я это понимаю, — заверила она его вновь.
— Ну, не знаю, вы слишком молоды, чтобы это понять. В смысле — до конца понять.
— Послушайте, это было заключение тысяча девятьсот сорок девятого года о житков-ских ведуньях и их поведении во время войны, — Дора попыталась вернуть его к теме, но Розмазал перебил ее:
— Я тогда хотел любой ценой остаться в музее. Только что получил ученое звание доцента — и что бы я с ним делал, если бы меня оттуда выгнали? Не говоря уже о том, что я был буржуазного происхождения, семья моей матери владела доходным домом, понимаете? В войну его все равно разбомбили, так что после переворота мы могли особо не беспокоиться. По сути дела, у нас ничего и не конфисковали. Но, как бы то ни было, я прежде всего хотел остаться в музее.
Дора растерянно молчала.
— В любом случае какое-то там заключение, если мне поручили его написать, казалось мне не таким ужасным злом по сравнению с компромиссами, на которые шли мои коллеги. Одним заключением больше, одним меньше… Так что вполне возможно, что мне дали что-то для оценки — и я об этом что-то написал.
Дора испытала облегчение, поняв, что Роз-мазал все-таки не совсем еще заблудился в дебрях своего прошлого.
— А о чем конкретно было это заключение? Я совершенно о нем забыл.
— Ну, понимаете, ведуньи… — Дора запнулась, как всегда, когда ей приходилось об этом говорить. — Это были такие особенные женщины, они умели врачевать травами, в наши дни это назвали бы альтернативной медициной. Жили в Белых Карпатах, передавая свой опыт из поколения в поколение. В своем исследовании я добралась до старейших засвидетельствованных представительниц этого рода, которые когда-то стали жертвами процессов над ведьмами в Бойковицах. Однако примерно тем же путем до них докопались и немцы. Их изучало спецподразделение СС Hexen-Sonderkommando. Припоминаете?
Розмазал кивнул:
— Ах это! Да-да. — Но тут же замотал головой: — Знаете, честно говоря, с тех пор уже почти полвека прошло… а меня, как я вам объяснял, всегда интересовали прежде всего музыкальные инструменты. Поэтому каких-то подробностей этого дела и написанного тогда заключения я не помню.
— Хотите, я вам прочту? — предложила Дора. — Заключение у меня с собой.
Розмазал пожал плечами:
— Ну давайте… Надеюсь, там не будет ничего совсем ужасного.
Дора вынула из портфеля папку, раскрыла ее и, пролистав содержимое, нашла нужную ксерокопию.
Когда она дочитала, в комнате воцарилась тишина. Розмазал лежал с закрытыми глазами.
— Знаете, я в общем-то не удивляюсь своему сыну, — тихо проговорил он наконец.
Дора чувствовала, как по ее спине стекают капельки пота. Одна за другой ей вспоминались ее собственные формулировки, которые она, не переставая укорять себя, повторяла так часто, что они врезались ей в память: «Из трудов теоретиков марксизма, которые на основе научного материализма убедительно доказали ошибочность веры в сверхъестественные силы, следует…» Или: «Отказ от практического разума неизбежно приводит к порабощению человечества» — и так далее.
Но она это изменит, уже скоро изменит, убеждала себя Дора. Она не сдастся, разберется в судьбах ведуний и напишет о них исследование — на сей раз без компромиссов. Стряхнув с себя эти мысли, она громко кашлянула.
Розмазал дернулся, открыл глаза и сказал: — Видите ли, я это писал в расчете на них.
В масть им. Такой тон, такой стиль — просто кошмар! В общем, это было для них. — Он утомленно поглядел на Дору. — Из того, что вы прочли, видно, что речь шла о простых крестьянках. Думаете, при нормальных обстоятельствах я бы о них так написал? Этнограф с высшим образованием, ученый, занимающийся народной музыкой и фольклором, разве я написал бы такое о женщинах, которые составляли основу деревенского общества? Что они обманщицы, а кто им верит — мракобесы? Да ни за что. Если бы не знал, что как раз такое они и хотят. А это было яснее ясного. В заключении надо было высказать идеологически правильную точку зрения на передовые и отжившие традиции в деревне, подпустив кое-что из их жаргона — мы это называли вмаститъ… короче, использовать нужный лексикон. И после этого я мог быть уверен, что меня оставят в покое. В музее и просто в покое. Поэтому-то мы с коллегой Вейростой так и написали. Причем оба мы в этом ни черта не смыслили. В письме этого немца данных было мало, а иностранные материалы в сорок девятом были уже практически недоступны — если на эту тему вообще что-то существовало. Отсюда такое заключение.
