Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм
Бенкендорф спешился и шагнул в первые попавшиеся развалины на Тверской, задохнувшись от запаха горелого дерева, мокрого алебастра и человеческих нечистот.
Дом, некогда красивый и богатый, превратился в огромную чернеющую груду, не сохранившую ни малейших следов человеческого жилья. Предметы, когда-то необходимые и простые, даже сделанные из металла, исчезли, будто испарились, не оставив по себе и воспоминания. Лишь чудом уцелевшая белая колонна, лежавшая в стороне, подчеркивала собственной монументальной нетронутостью бессмысленность и невосстановимость произведенного разрушения.
Пожар Смоленска, проваленные под тяжестью ядер крыши жалких и нищих изб, зияющие пустынной темнотой окна все-таки носили на себе печать недавней живой жизни. А здесь все в прошлом! Перед стоящими в растерянности офицерами расстилалось царство мертвых. Все было мертво в окрестностях — обугленные, торчащие сгоревшими факелами деревья, оплавленная, непохожая на себя земля и сам материал, из которого состояло жилище, был безжизнен и ни на что не пригоден. Из него улетучилась теплота, взорвав изнутри очертания, и в нем больше ничего не угадывалось.
Бенкендорф бегом вернулся на проезжую часть Тверской, сел на коня и пустил рысью, надеясь догнать недавно снявшиеся с места французские аванпосты. Но не успел он впереди эскадрона из лейб-казаков, драгун и изюмских гусар достигнуть Страстного монастыря, как из какого-то Ямского переулка вылетели как безумные варшавские уланы и с отчаянием обреченных обрушились на русских. Именно так — поляки на русских! Они кричали как сумасшедшие и ругались на смеси языков. Польская сеча не молчалива и жестока.
В первый момент Бенкендорф заколебался: не повернуть ли? Но потом, ободренный возгласом Волконского, которого толком и не разобрал, бросил коня вперед и, увернувшись от взмаха саблей заматеревшего в сражениях усатого унтера в тяжелом — шляхетском — мундире, который, казалось, отковали в кузне, а не сшили на фабрике в Лодзи — столько на нем было витых шнуров, металлических пуговиц и прочей дребедени, — снял его удачным пистолетным выстрелом с седла. Пистолеты Бенкендорф держал под рукой и часто использовал в стычках, надеясь на пулю больше, чем на клинок. Поляки, конечно, крепкие драчуны и русских ненавидят люто, потому сшибка получилось кровавой и короткой. Крошили друг друга без оглядки и жалости. Но страшнее прочего оказалось, что бой происходил на пепелище, и сажа, смешанная с алой жидкостью, вытекающей из жил, превращала дико крутящихся на одном месте кавалеристов в каких-то невиданных дьяволов, а само место действия — в ад. Когда все кончилось, Бенкендорф, под которым убило коня, опустился в изнеможении на землю. Возле присели Волконский и Орлов-Денисов. К ним подбежал вездесущий Суриков, с рассеченной щекой, которую он перевязал уланским шарфом — как от зубной боли:
— Ваше превосходительство, там за развалинами ребята задержали с десяток повозок и начали уже курочить. Врут, что обоз самого Бонапарта. Конвой положили сразу. Одного на развод оставили. Они наших тоже побили штук пять. Поляки рухлядь сопровождали.
Бенкендорф послал Чигиринова с казаками и драгунами навести порядок. Обоз, вернее его часть, действительно принадлежал Наполеону, о чем свидетельствовали бутылки прекрасного вина «Шато-Марго» под номерами императорского погреба. Одну из них тут же распили.
— Как я посмотрю, — усмехнулся Бенкендорф, — вы железные ребята. Намахались саблями — и ничего, хоть начинай сначала.
— Сначала, Александр, не надо. Пятерых мы там потеряли и четверых здесь. Из раненых двое умрут. Надо их как-то обустроить, — сказал Волконский.
Бенкендорф распорядился очистить повозку от барахла и уложить туда тех, кто еще дышал.
— Труп врага все-таки дурно пахнет, — сказал Волконский. — Да и кто они — враги? Такие же, как мы, люди.
— Не наивничай, Серж. Оглянись, во что превратилась Москва. Суворов Варшаву не жег.
— Жег! И насильничал. Быть может, не так отвратительно, как Бонапарт. Но все равно противно.
Волконский поднялся, отошел подальше и перевернул тело поляка лицом вверх.
— Погляди на него. Разве этот ребенок рожден моим и твоим врагом? Да нет — никогда!
— Рожден, рожден врагом, да еще каким!
— Господа, — сказал Орлов-Денисов, — я отказываюсь участвовать в вашем споре. Я еще слишком молод. Мое дело — сабля. Война есть война, и оставим сантименты. Иначе плакать хочется — и домой! Суриков, — позвал он ординарца Бенкендорфа, — коня господину полковнику. Если не сыщешь трофейного — вон их ребята делят, то возьми моего запасного. И быстро!
К ним подскакал князь Шаховской, который не мог догнать Бенкендорфа от самой заставы, так быстро шел на рысях собранный на скорую руку эскадрон.
— В Кремль, господа, в Кремль! — приказал Бенкендорф, садясь на коня, подведенного Суриковым. — Меня беспокоит судьба барона. Из-за драки мы совсем забыли о нем. Если Мортье увез Винценгероде и Нарышкина с собой, то всякое может случиться по дороге. Пристрелят, и поминай как звали.
Шаховской мелко закрестился, кланяясь в сторону Страстного монастыря:
— Дивен Бог во святых его!
Вниз к Кремлю пробраться не удавалось, поэтому взяли левее, к Каретному ряду, где впервые встретили живую душу — по виду мирного жителя, вернее, жительницу: оборванную старуху, у которой на голове криво сидела шляпа, напоминавшая воронье гнездо.
— А! Русские! — проквакала она громко. — Наконец-то, русские! Трусливые русские бросили нас, как дохлых собак, на съедение волкам. А то все немцы бродят да немцы. Грубые, противные немцы!
— Вы имеете в виду французов, мадам? — спросил Шаховской, склоняясь к ней с седла.
— О да! Французов! Конечно, французов. Совершенно неприличная публика.
— Где ваш дом, мадам? — спросил Бенкендорф. — Я прикажу вас туда доставить.
— Мой дом? А! Дом! У меня есть прекрасный дом! Он там. — И старуха подняла указательный палец вверх. — Я живу на небе, так что не беспокойтесь обо мне, господа офицеры. Главное, что я снова среди русских. А! Русские! Наконец-то, трусливые русские. — И старуха поковыляла вниз к Рождественке.
С Тверского вала всадники в подзорную трубу увидели вдали Калужские ворота. Пространство было выбито мощными потоками огня, сквозь который прошли только, как закаленные солдаты, высокие печные трубы и обглоданные пламенем остатки стен.
— В Кремль, господа, — скомандовал Бенкендорф. — Мы и так замешкались.
Комендант
И они поехали вниз шагом, пробиваясь сквозь громоздкие завалы, пересекавшие улицу. Иногда среди руин все-таки мелькали человеческие фигуры, но почему-то они не отваживались приблизиться — то ли отвыкли узнавать мундиры, то ли боялись натолкнуться на переодетую шайку, занимающуюся грабежом, то ли совсем одичали от голода и страха. На фонарях болтались тела повешенных, и чем ближе становился Кремль, тем чаще и гуще лежали в беспорядке трупы солдат Великой армии и москвичей обоего пола. Их положение свидетельствовало об ужасных сценах насилия, которое здесь совершалось. В конце Неглинки эскадрон взял правее, к Каменному мосту, и через Боровицкие ворота проник — именно проник! — в Кремль, протискиваясь внутрь, огибая кучи мусора и завалы из бревен и кирпича.
В Кремле творилось что-то неописуемое, и лишь уважение к древним святыням не позволяет воссоздать словесно их тогдашнее состояние. Прежде всего Бенкендорфа поверг в смятение огромный пролом под куполом Ивана Великого, который прорубили по приказу Наполеона, чтобы удобнее было обозревать московские дали.
Ужас охватил солдат и офицеров, столпившихся во дворе Кремля. Когда Бенкендорф и Волконский перешагнули через порог Архангельского собора, они сразу отпрянули назад.
— Нет, нет! — вне себя воскликнул Волконский. — Уйдем отсюда! Надо поставить часовых, чтобы православный народ не пришел в отчаяние от учиненной пакости.
— Боже, с каким неистовством человек способен опоганить то, что дорого другому человеку, — отозвался Бенкендорф, — Не считаешь ли ты, Серж, это результатом революции?
— Надо наложить печати на все входы до приезда митрополита. Чужой Бог — не Бог. Вот в чем проблема. Что же касается революции, то печенеги громили и разоряли Киевскую Русь без всякого Робеспьера.
И они принялись запечатывать врата и двери штабной печатью, обжигаясь горячим сургучом — у Сурикова руки дрожали от напряжения после рубки.
Генерал-майор Иван Дмитриевич Иловайский 4-й занял уцелевший особняк на Тверской, куда потом направились Бенкендорф и Волконский. Двор казаки успели заполнить повозками с отнятой у французов добычей. Чего только там не набралось! Особенно много громоздилось зеркал в старинных резных оправах, картины в золоченых пудовых рамах, серебряная екатерининская посуда, завязанная узлом в простыни, напольные часы, меховые салопы, перепоясанные веревками. Драгоценную церковную утварь и образа в ризах сваливали прямо на землю отдельно. Любопытно, что огромные картины, которые не удавалось стащить, нещадно кромсали, вырезывая фигуры и скатывая потом холсты в длинные трубки. Ландшафт и второстепенные персонажи обрекались варварами на погибель. Часть добра казаки взяли у мужиков, не позволив добытое у бегущих французов вывезти из города.
