Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
– Нина приняла тайный постриг? – Женя широко раскрыла глаза.
– Нет. Вроде нет. Но все грозится, что скоро уйдет к ним.
Морозов допил чай и тяжко вздохнул.
– Может, и вправду так лучше. Обождать, и тогда само все устроится. Все станет ясно и совершенно безвыходно для нас.
Он протянул ей извлеченный из кармана листок, сложенный вчетверо. Женя развернула и прочла вслух: «Главному редактору газеты “Правда”…» Взглянула на него вопросительно.
– Читай дальше. Хочу, чтобы ты знала, если меня арестуют, – за что. За это письмо. И чтобы ты, если меня арестуют, не ходила ко мне в тюрьму. Чтобы никто никогда не узнал, что ты моя невеста.
Женя чуть не выронила бумагу.
– Ты же моя невеста, так? – Он смотрел на нее в упор, не мигая. – Мы обречены… суждены друг для друга. Но если я попаду к этим… к чекистам… ты не должна… никто не должен знать, что мы с тобой связаны… Я берегу тебя… И ты побереги себя… любимая.
– Но почему тебя должны арестовать?.. – ошеломленная таким предисловием к письму, пробормотала Женя.
– Читай.
«Мой отец, простой русский крестьянин, умер вдали от своего дома, заброшенный в глухие дебри тайги карающей рукой советской власти. Такая же ужасная судьба постигла миллионы людей, подобных моему отцу тружеников, сгинувших в пасти страшного голода, лишений и непосильного труда. За что их обрекли на медленную, мучительную смерть? Сколько их слабеющими с каждым днем руками вырыто каналов, вырублено непроходимых лесов, проложено в вечной мерзлоте железных дорог! Их костями замощены русла каналов и укреплены насыпи дорог, по которым вы хотите добраться к намеченной вами цели, к недостижимому, воображаемому коммунизму. И все это вы прячете за высокой стеной лжи, самого грубого вранья. Вы кричите о своих успехах в газетах, но это все неправда. Знаете, как говорят о вашей главной в СССР газете? Врет, как “Правда“, вот так говорят. Вы, коммунисты, заняли свои руководящие посты и хвастаетесь достижениями советской власти, но все это куплено потом и кровью миллионов русских людей. Я сам рабочий человек и знаю, что дала советская власть рабочим за двадцать лет: они носят рваную одежду, а дети их ходят в школу полуголодными и в лохмотьях. Волна возмущения в народе растет и крепнет, и вы это знаете. Вы затягиваете и так давно завинченные гайки, безжалостно душите правду о нашей жизни, а тех, кто осмеливается идти поперек вашей воли, арестовываете и мучаете. Разве мало уже погибло в ссылках, тюрьмах и лагерях? А вы бросаете туда еще и еще людей, как в прожорливую глотку какого-нибудь древнего кровавого бога, которому приносили жертвы. Сколько же можно мучить и убивать ни в чем не повинных людей? Но всему есть предел, и болты могут лопнуть, если слишком закрутить гайки. Придет время, найдется великий человек, который осмелится произнести слово настоящей правды. То, что откроется всем, будет ужасно, и вы сами, те, по чьей вине происходят эти ужасы в России, будете тогда устрашены своими преступлениями. Я хочу, чтобы вы прочли это и напечатали в своей газете, если у вас хватит смелости. Но знаю, что вы этого никогда не сделаете. Не потому, что у вас, товарищ редактор, недостанет смелости. А потому что даже если решитесь, то не успеете, вас тут же раздавят, как мошку». Подпись: «Николай Морозов, шофер туберкулезного диспансера, г. Муром».
– Ты хочешь отослать это в Москву?
В ее глазах он увидел то, ради чего стоило даже погибнуть, не то что жить: тревогу за него.
– Да, в «Правду». В центральную советскую газету.
– Но это же наивно, Коля.
– Наивно драться с этой властью, когда она уже нарастила себе броню. Но пойми, я начал задыхаться. А сегодня ночью, когда писал это, я мог дышать свободно, полной грудью. Это даже не камень из детской рогатки по танку. Это… ну… – Он защелкал пальцами, подыскивая сравнение. – Ну вот ты крест на шее носишь. Обозначаешь себя этой меткой. И я тоже обозначил себя.
– Но тебя погубят!
– И тебя могут – за твой крест. Церковников тоже арестовывают, ты знаешь. Так что мы теперь с тобой будем в равных условиях. Верней… я возьму на себя немного больше. Потому что я мужчина. Я должен быть впереди тебя, а не наоборот.
– Безрассудно самому на себя надевать венец мученика! – Женя еще пыталась переубедить его.
– Но молчание может стать предательством.
– Нет, не молчать, – качнула она головой. – Говорить. Только не с этой властью, которая глуха к воплям и стонам.
– А с кем?
Он проследил ее взгляд, обратившийся в сторону. Женя смотрела на старинную икону с облупившейся краской, которая висела на стене как картина.
– Позавчера арестовали мать Серафиму, – сказала она. – Анну Ивановну Кудрицкую, нашего врача. И еще несколько монахинь из бывшего Воскресенского монастыря вместе с игуменьей Евфросиньей. И трех священников. Отца Феодорита и отца Петра Доброславского, а третьего я не знаю. Еще арестовали женщину, которая прислуживала свечницей в Благовещенском соборе. Ее-то за что взяли?..
– А за что их всех?! – воскликнул Николай.
– Они не перестанут это делать, – продолжала Женя говорить о своем. – Пока Господь не вразумит их или не положит им предел.
Морозов схватился за голову, вцепился в торчащий надо лбом чуб.
– Как они это делают?! Вот как они целые толпы народа записывают во враги? Какое дикое воображение нужно иметь для этого?
– Это не воображение. Тут ничего сложного. Папа немного рассказывал про их кухню. Они просят арестованного на допросе назвать имена знакомых. И те машинально становятся сообщниками. Поэтому никого называть нельзя. Разве что тех, кого и так уже арестовали. Я уверена, что мать Серафима никого им не назовет. Ни меня, ни отца Димитрия, ни других…
Женя убрала со стола чайные принадлежности и стала собираться на дежурство.
– А я с сентября буду учиться на медсестру в медицинской школе, которую у нас в городе открыли.
– Здорово, – вяло обрадовался Морозов.
Он топтался у выхода из квартирки и, когда Женя прошла близко, остановил ее за руку.
– Я так люблю тебя! – горячечно зашептал он, притягивая ее к себе. – Как безумный. Но я еще больше сойду с ума, если с тобой что-нибудь случится. Если мы разлучимся… Или если ты отвергнешь меня. Скажи, что мне сделать для тебя? Не отсылать это письмо? Поехать в Москву, в Кремль, добиться встречи с Калининым, потребовать, чтобы отпустили твою Серафиму и всех остальных? Я найду, как убедить его, я вообще-то хитрый и изворотливый…
