Соль Вычегодская. Строгановы - Татьяна Александровна Богданович
Не один Лобода тоже и пропал в ту ночь, Орёлки нигде не сыскать было. Дунька рекой разливалась. Слова от нее добиться нельзя было, хоть и велел Данила в свинарник ее запереть и голодом морить. Холопы, когда спрашивал их Данила Иванович, только глаза косили, говорили: «Погорел-де, видно, в варнице», – ну да то так лишь, чтобы не молчать на спрос. «Сам, видно, и поджег, дьявол, – думал Данила, – а не то, что погореть».
Велел Данила сундук Орёлкин открыть. В избе у Надейки он стоял. И что ж там объявилось? Своего-то почти ничего, а лежала там красная шапка бархатная, соболем отороченная. Данила сразу узнал ее, как только поглядел. Та шапка была на нем в тот раз, как на деревню он ездил. Данила поднял шапку, показал варничным работникам, стоявшим кругом, и сказал:
– Видали? Убойца Орёлка ваш! Супостат! Памятуете, тем разом, за варницами, убили было меня. То он, выходит, камнем метнул. Мало не убил, лиходей. А шапку подобрал, вор, да схоронил. Только бы объявился. На дыбу его! Голову срубить! Мотри, коль покрывать кто станет, и тому не быть живу.
Работники только в затылке у себя скребли. Избави бог хозяину молодому в руки попасться. Эх! И в огне не горит. Нечистый и то от его отступился. Видно, так с им и век вековать. Афонька старого-то обличил, а на молодом тоже зубы сломал. Про Афоньку больше и не слышно было. Попросил было он вольную у Данилы, но Данила сказал, что вольную он ему не даст, а отошлет на Пермь с Федькой. Афонька заговорил было, что государю жалобу напишет, но Данила сказал, что сам же Афонька при народе в убойстве смертном повинился, а иного убойцы нет. Может, он на батюшку и поклеп взвел. Послухов тому делу не было. Так пусть Афонька памятует: чуть что, поглядит Данила, крепко ль у него, у Афоньки, голова на плечах приделана. Не попортила ль колодка шеи. Афонька и язык проглотил. Уехал с Федькой на Пермь, недели не прошло с пожара. Данила торопился. Дел у него по горло подошло. Сам про Пермь и думать не мог. Где ж? Тут полны руки хлопот. Хотел было Анну Ефимовну туда отправить. Что тут-то на пожарище сидеть да слезы лить? А в промысле все же малость понимала она. И ей даже сказал было. Да она поглядела лишь на него и говорить не стала.
«Разбери, поди, тех баб, думал Данила с досадой, – то за промыслом лишь и скучала, а как ее полной хозяйкой делают, так и слухать не хочет. Ну, коли так, пускай в монастырь идет, батькин грех замаливает».
Сперва было Марица Михайловна обижалась сильно, что Анна ей дорогу перебежала, прежде ее в обитель собралась, да Феония ее уговорила. Как же Даниле Иванычу одному без бабки на свете прожить? Молодешенек, обидят. К тому же и Фомушка проговорил: «Ворона с дому летит, а курочка на яичках сидит». Ворона, ведомо, Анна, в черном убрусе, а уж курочка на тот раз выходит Марица Михайловна, – сидит на яичках, добро берегет. Против того и Марице Михайловне сказать было нечего.
Данила не очень в те дела и мешался. Пускай их, кто хочет, в монастырь идет. Не то у него на уме было. Главное – всему делу он теперь голова. Чего надумает, то и сполнит. А надумал он немало. Покажет он, каков Данила Строганов. Правду сказать, иной раз брал он греха на душу – думал: не иначе как в пользу ему господь бог пожар тот послал. С той поры во всем ему удача пошла. Первое дело – хозяином он полным стал, и вотчину дробить не пришлось. Ну, да и матушка в монастырь ушла. Он хоть и любил ее, а без нее все ж вольготней. Да и ей не худо там. Казакам, что с отцом вернулись, тоже платить не пришлось. Не с ним договор был, он и не знал, плачено им или нет. Прогнал – и все. Хоть и ругались они, а сами видят – погорели хозяева, что с них возьмешь. Погореть-то погорели, а убыток с того не так чтоб очень велик был. Повети, где весь запас хранился – каменья, сосуды, шитье золотое, – целы остались. Строение дворовое, мастеровые избы, иконная горница – все уцелело. Варницы одни сгорели. Да и то сказать, может, и к лучшему. Совсем никуда варницы были. Так бы еще когда собрались чинить, а тут сразу новые мастер поставил, и не такие, как были а по заморскому образцу, и числом вдвое против него. Соль на удивление теперь стала, всех солеваров за пояс заткнул Данила Иванович.
Долгов он больше не боялся. Знал, что с промысла все покроет. А вотчины по Чусовой в ту же весну дядья выкупили у Шорина и ему вернули.
Двух лет не прошло, таким хозяином стал Данила Иванович, каким и дед Максим Яковлевич не бывал. Вычегодские гости диву давались, шапки перед ним ломали, хоть он моложе всех был. Куда им до него! И не одни вычегодцы дивились ему. И на Перми, и по всему Поволжью, и на Москве все знали именитого гостя Данилу Ивановича Строганова. Да что на Москве – он и в заморские края ехать собирался, с заморскими гостями у него давно торг шел. Он им теперь и соль продавал, и пушнину, и сало, и мед, и воск, и хлеб. Сам государь, Михаил Федорович, принимал его с лаской – от такого гостя всей русской земли честь, да и выгода тоже. Словом, кого ни спроси, всякий Данилу Ивановича похвалит.
Только на своем дворе не стоит спрашивать, в мастерских и в варницах. В варницы свежему человеку лучше и не заглядывать. Нехорошо на холопов строгановских смотреть – обтянуло их, одни кости остались. Руки и ноги в язвах, глаза гноятся, зубы оскалены. Только бояться их зубов нечего. Прошло то время, как варничные работники поднимали шум. Теперь, они и ворчать-то не смели. Вольных среди них никого не осталось. Данила Иванович помаленьку всех похолопил – давал в долг щедрой рукой, писал кабальную, а уж из кабальной никому не удавалось выбиться. И забот теперь никаких не было с холопами у Данилы Ивановича. Работали они на него не хуже скота. В этом тоже пожар пошел ему на пользу. Избавил его от Орёлки. Конечно, Орёлка не велика птица, отодрать его Данила Иванович мог как любого
