Соль Вычегодская. Строгановы - Татьяна Александровна Богданович
– Головни заливай! – надсаживался кто-то, – должно быть, воевода.
– Ведра тащи!
– Воды отколь?
– Снегом мочно, – отзывались голоса.
Издали доносился треск и гул пожара. Иван и Данила, оборванные, грязные, с ободранными в кровь лицами, выбежали на свет.
– Хозяин! Данила! – раздались испуганные голоса. Мать честная! С нами крестная сила. Не сгорели! Отколь бегут-то? С Солонихи?
Люди шарахались от них, точно от выходцев с того света.
Иван, сжав кулаки, прямо бросился на толпу.
– Подожгли, душегубы! – кричал он. – Гадали – живьем сгорим, дьяволы! Головы срублю! В желез их убойц! Воевода, вели вязать!
Иван кинулся к воеводе, забыв все ссоры.
Но в эту минуту в соборе на строгановском крыльце распахнулась дверь, и показался освещенный заревом человек. На плечах у него лежала широкая деревянная колодка. Голова, обросшая волосами, покачивалась посредине, седая борода сталась по колодке и свешивалась с нее вниз. По бокам из колодки торчали руки.
Толпа замерла.
Иван схватился за голову и громко крикнул:
– Афонька!
– Признал, – сказал колодник глухо, точно заржавленным голосом, пятый год на чепи держишь[47].
Толпа все молчала. Иван метнулся к воеводе.
– Вели увесть! Скаженный! Аль не видишь? То и на чепи держал, – кричал он.
– Лжа то, – заговорил опять колодник, – не моги тронуть. На колодке на сей извет тебе писал[48], – повернулся он к воеводе пошевелил скрюченными пальцами. – Пошто не послухал? А ноне не моги тронуть.
Колодник все повышал голос. Толпа слушала, окаменев.
– Взывал я из темницы своей, из подцерковья. Покаюсь! Миру покаюсь! Убойцу обличу! Ноне час настал.
Иван опять рванулся.
– Вели молчать! Скаженный то!
– Стой, Иван Максимыч, – сказал воевода. – Не твоя справа. А ты, Афонька, погодь. Пожар тотчас тушить надобно. Чего стали, черти! Заливай головни.
Толпа зашевелилась, но никто не тронулся с места.
– Ништо! Затихает пожар, – послышались голоса, – пущай молвит! Не замай. Молви, Афонька!
– Слухайте, православные, – заговорил снова колодник. – Грешник я великий. За грех стражду. Убойца я. Ноне миру винюсь.
Колодник тяжело рухнул на колени и стукнулся колодкой об мерзлое крыльцо. За ним показался соборный сторож. Он помог ему подняться. Колодник шагнул вперед. Забрякала железная цепь, – конец ее держал сторож. Афонька выпрямился, точно вырос, и затряс кистями рук.
– Покаялся я, а тотчас обличу. Не своей я волей душегубом стал. Вон он, убойца смертный! Глядите, православные!
Иван Максимович сорвался с места и ринулся на крыльцо.
– Лжа то! – кричал он. – Скаженный он! Не слухайте. Молчи, смерд!
Но толпа зашумела. Бросились за Иваном, схватили за руки, за кафтан и потащили вниз со ступенек.
– Стой! Слухай! Не трожь! – кричали голоса. Молви, Афонька, не дадим.
Колодник опять заговорил, и сразу настала тишина. Только вдали слышно было, как трещат и рассыпаются бревна.
– Смертный убойца! – говорил колодник, – великий грешник перед господом. Брата родного убил Иван Строганов!
Толпа глухо ахнула, но из всех голосов вырвался один отчаянный женский крик:
– Лжа то! Ваня!
Иван Максимович оглянулся, рванулся вперед, но десятки рук крепко держали его.
– Лжа! – кричал он. – Молчи, смерд! Убью!
– Стой! Помалкивай! кричали сзади. – Оказывай, как было, Афонька.
– Слухайте, – заговорил опять колодник. – Памятуете, как на Пермь Максим Максимыч собрался, да жеребец скинул. То я, окаянный, камушек вострый задвинул, как подпругу подтягивал. Да не сам я. Хозяин велел. Десять рублев посулил и кабальную изодрать.
– Ох, грех-то! – крикнул кто-то в толпе. Но на него закричали: Погодь! Дай молвить!
– Не попустил бог греху, – продолжал Афонька негромко, но всякое слово его разносилось по площади. – А хозяин мне молвил: «Кончай, не то не отпущу. Прикончишь – двадцать рублев и вольным станешь». Попутал нечистый. На пиру, на отвальном… кубок я дал Максим Максимычу, бирюзовый. А в тот кубок хозяин загодя отраву всыпал. С того и помер.
Толпа вся всколыхнулась, загудела. Вырвался дикий женский крик. В одном месте расступились, и, точно воронка в тесте, осталась прогалина.
Откуда-то выскочил Данила и, не глядя на отца, закричал:
– Не может того статься! Лжу молвит смерд! Род марает! Не было того у Строгановых.
– Не было! – закричали в толпе, напирая на Ивана. – Молвит тоже! Кровопийцы! Душегубы! Жданку кто засек? Запамятовал? Мелеху? Не люди мы, что ль? И ты тож. Ироды проклятые! Кнутобойцы. Из огня выскочили! Тотчас не уйдут. Бей их, робята! В клочья разорвем. Ивана и Данилу притиснули к самому крыльцу. Над головами замелькали кулаки. Вдруг из толпы выскочил Орёлка. Глаза у него горели как угли, в руке он сжимал топор. Он взмахнул над головой Ивана. Но Иван со страшной силой дернулся и одним прыжком вскочил на крыльцо.
– Слухайте, православные, – крикнул он, – каяться хочу. Слухайте!
Орёлка и передние из толпы кинулись было за ним, но Афонька опять ступил вперед, затряс головой крикнул:
– Слухайте! Виниться хочет.
Иван оглянулся. Бежать некуда, отовсюду напирают. Зарубят, в клочья разорвут. Каяться – больше нечего. Он отступил на шаг, упал на колени и стукнулся головой об крыльцо.
– Мой грех, – сказал он глухо, подымаясь на ноги, – дьявол попутал. Винюсь миру. Толпа точно перевела дух. Кулаки разжимались, тянутые шеи опускались. Один Орёлка не опускал топора.
Иван заговорил громче:
– Винюсь миру. Не погубите душу. Раз единый грешил. Дайте перед богом грех замолить. С рода бесчестье снять. Схиму приму. Под начало пойду. Все стерплю. Пустите постричься.
Толпа загудела, но не отступала. Слышались выкрики:
– Им и в обители житье. Вишь, рассудил. Раз один! А мы-то? Псы, что ль?
Данила пробрался к воеводе и быстро говорил ему:
– Степан Трифоныч, не дай смердам надругаться. На род охула падет.
Толпа опять начала напирать.
Воевода протиснулся к крыльцу, взошел на ступеньки и крикнул:
– Куда прете? Вишь, волю взяли! Не напирай! Убери топор! Забыли, кто царев наместник? Сам разберу в приказе, на Москву ль отослать, аль в обитель пустить?
Толпа на минуту отступила, но сразу же опять надвинулась.
– Снюхались! – закричали голоса. – Зятю норовит толстопузый! Не дадим в приказ! Тут порешим! Душегуба обелять? Воевода тож!
Воевода закричал, замахал руками, но его не слушали, напирали, лезли на крыльцо. Орёлка впереди всех размахивал топором. Иван оглянулся, как затравленный волк. Схватят, сейчас схватят. Вдруг он прыгнул назад, пихнул сторожа и ворвался в соборную дверь.
– Держи, держи, не пущай! – кричали задние. Передние бросились к двери, но она была заперта изнутри.
– Убегет, окаянный! Иным ходом убегет! – кричали кругом. Высаживай дверь! Кругом бежите!
С площади толпа бросилась вокруг собора.
– Заперто там! – крикнул сторож. – Снаружи заперто. Не убегет.
На крыльцо лезли все новые. Воеводу и Данилу прижали к стене. Афоньку стиснули со
