Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
В памяти сохранилось немного, какие-то обрывочные образы: мы бежим по коридору, в стенах которого проделаны низкие круглые окна, ведущие в длинную соседнюю залу, похожую на игровую. И вот в трепыхавшемся свете факелов я вдруг увидел в одном из этих отверстий ноги лежащего человека. Ничего более – только одни ноги в ботфортах. Ноги беззвучно и отчаянно бились о пол: из залы не доносилось ни звука, к тому же мы производили достаточно шума и, возможно, топот моих сапог заглушил последний выкрик русского императора.
Нас увели в сторону от этой залы, потом мы развернулись, еще и еще. Снова приемная, караульные перешептываются между собой, дверные ручки лязгают, солдаты уходят, становится темно. И тихо, до глухоты. Патрон уже готов стучать кулаками куда придется, когда незаметная дверь в противоположной стене распахивается и оттуда с трудом, сгибая голову, выходит давешний гвардейский офицер.
– К сожалению, господин доктор, – говорит он, – ваше лечение не увенчалось успехом.
33. Звон торжественный
Били в колокола, долго и протяжно. Но не пожар то был, а, поразмыслив, понял Еремка, важное государственное объявление. И ясно о чем – новая война. Поговаривал народ, что так просто миру с пруссаком не бывать. Не обойдется, значит, одним веселием сердечным да душевной радостью. Обиделись на нас, стало быть, соратнички бывшие, будем теперь с ними бодаться, особливо с австрияком. Может, и к лучшему – берлинский-то король дюже страшен в баталиях и опасен характером, такого сподручней на своей стороне иметь. Тем более, он всех этих, с позволения сказать, союзничков наших, сказывали среди инвалидной команды, бивал не раз и в мокрый хвост и в худую гриву.
Из этого выходит самая прямая государева мудрость, и солдаты старые таковой поворот опять-таки одобряли. И даже скупо и глухо, поскольку здесь изрядная осторожность потребна, отзывались, что баба она – хоть и императрица великая, покойная наша матушка, а все-таки баба, и в самоделишном мужском военном деле не разумеет. Один раз после битвы великой прислала армии обидный рескрипт, и его перед строем многажды – помнили солдаты – им зачитывали и за невиданные вины стыдили. Теперешний же государь суров будет, крепок и в диспозиции тверд – настоящий управитель, говорят, деду под стать, только мягче, жалостен душою, настоящий христианин. Уже известно: прощает долгосидельцам знатные прегрешения, которые иной монарх никому бы не спустил.
Говорят, каждый день ехали через Москву бывшие ссыльные – как великие чином, так и попроще – назад, в столицу. И это тоже всем нравилось, судили – не кровожадное будет царствование, благостное. Еще и закон вышел совсем новый, неподдельный и великодушный – давно такого не бывало. Нельзя стало заводчикам покупать себе деревни, обращать крестьян в работных крепостных, и заводы новые, говорили тоже, запретят им обустраивать. А полотно-то нужно, куда денешься, и для армии, узкой выделки, и за море отправлять, обыкновенно широкой, и на паруса для флота – выходит, лучше платить станут браткам да сестричкам, никуда им, хозяевам нашим, не увернуться от государевой милости, вот какая радость привалила несказанная. Здесь Крест сотворим и поклонимся – дошли наши молитвы до дворца царского, услышал благодетель наши слезы и причитания. Этакая услада дивная, натруженному хребту работному державное послабление. Только не сглазить бы.
Ну, значит, война – так война. Опять же, наше дело малое: ткать да валять, подвозить да складывать. На службу не идти, от холода, сырости да злой пули не умирать, будем мы сидеть дома тихенько да в канун воскресения на гулянках припечетывать. Нас, заводской народ, в рекруты не берут. Мы – люди государевы, полезные своим делом, а не ровным строем, тщательным умением, а не гибельным вздохом, ревнивым старанием, а не кровавым сбитнем и мясом дымным, в медной ступке покрошенным да на свинцовой соли замешанным, на пороховых дрожжах взошедшим.
Нас никакие дела заморские, сказки далекие, вещи неведомые не касаются. Тихи мы, малы, скромны, и, слава Богу, почти никому не нужны. Нас бы в покое оставить – лучшего удела придумать не можем и о большем даже молиться не смеем. Работать обещаем честно и споро, а также неустанно ждать веселых вестей. Ну и войску нашему православному желаем, конечно, победы, всех врагов одоления и славного возвращения в родимое отечество. И императору молодому здравия. Ему оно пригодится – сколько трудов потребно нашей сторонушке, сколько пота и изрядного усилия. И чарочку за это пригубить всегда готовы, шапку сняв и усердно перекрестившись.
34. Ныне отпущаеши
«…Всех верноподданных Мы в этот день искренно возбуждаем и увещеваем Нашим Императорским и Матерним словом, дабы без злопамятствия всего прешедшего, с телом покойного последнее учинили христианское прощание, и о спасении души его усердные к Богу приносили молитвы. Сие же бы нечаянное в смерти его Божие определение принимали за Промысл Его божественный, который Он судьбами своими неисповедимыми Нам, престолу Нашему и всему Отечеству строит путем, Его только святой воле известным».
35. Отъезд
Гвардеец развернулся и пригласил патрона следовать за ним. Не понимая, что делаю, я проскользнул следом. Следующая комната была ярко освещена, но почему-то я не помню лиц людей – их было четверо или пятеро, – что сгрудились у ее противоположного конца. Посредине на длинном столе черного дерева лежал человек в тех самых ботфортах. Парик съехал, закрывая лицо и знакомый мне по случайной встрече острый профиль. Мундир был в небольшом беспорядке, но явственных следов борьбы я не заметил. Я видел его сбоку и с расстояния нескольких шагов, поэтому не могу точно сказать о причинах смерти покойника: оправдать обвиняемых или уличить убийц. Хотя находился рядом с еще теплым трупом.
Здесь офицер, как будто только заметив меня, спросил лейб-медика: «А это кто, ваш ассистент? Вам он непременно нужен?» Доктор обернулся и внимательно на меня посмотрел, а потом, глядя гвардейцу в лицо, промолвил: «Да. Нужен. Непременно. Но, возможно, не прямо сейчас. А потом – обязательно. Соблаговолите распорядиться, чтобы за ним присмотрели».
Я снова слышу лязг штыков, кланяюсь патрону и делаю шаг назад. Меня опять ведут коридорами, оставляют в пустой комнате, спустя вечность туда ввозят тележку с едой, и от пережитого потрясения я вдруг начинаю обжираться, совсем как бывший император. И потом неожиданно засыпаю.
Помню, страшно болит голова, но меня неотступно будят, помогают подняться, я с
