Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Вскоре в нашу дверь постучали, и давешний офицер пригласил доктора следовать за ним. Сделав вид, что не понял, я тоже двинулся к выходу, но был остановлен решительным жестом. «Сожалею, но мне дан приказ, чтобы первичный осмотр вы проводили один, без ассистента». Патрон испытующе посмотрел на офицера, потом на меня и решил, что на этот раз будет разумнее подчиниться. «Вы остаетесь здесь», – сказал он мне с неожиданно чистым галльским выговором.
Я начал в нетерпении мерить гостиную взад и вперед. Второй раз за сутки – пришло мне в голову. Потом проверил оконные рамы – их наглухо забили длинными трехгранными гвоздями. Да и высота, насколько я мог доверять своему глазомеру, была изрядная – кроны находившихся неподалеку деревьев колыхались на одном уровне с нашим этажом. За дверью несколько раз стукнули сапоги: по-видимому, менялся караул. В итоге я уговорил себя, что волноваться незачем, по крайней мере сейчас, снял сапоги и распластался на кушетке в углу, хотя о сне не могло быть и речи.
Лейб-медик вернулся где-то через час. Настроение его улучшилось, он даже вполголоса напевал и вежливо раскланялся с невидимыми мне сопровождавшими, перед тем как плотно прикрыть дверь. Я тут же вскочил в ожидании инструкций, но он успокоительно махнул рукой, а потом подал знак проследовать за ним в туалетную комнату. На этот раз, впрочем, он не прерывал своей речи даже во время необходимых при умывании пауз, хотя, зачерпывая воду, я старался производить как можно больше шума. Беглый осмотр комнаты убедил меня, что она вряд ли снабжена чем-то кроме слухового окна, а значит, видеть нас никто не мог.
– Как император? – почти сразу спросил я, по привычке называя узника его старым титулом. – Да что-то с пищеварением, – охотно отозвался патрон. – У него и раньше, говорят, случались запоры и колики, а на нервной почве, сами понимаете, все обострилось до невозможности. Говорят, что в день переворота он, воротившись ночью из своей неудачной ночной прогулки, набросился на буженину, другие копчености и часа два поглощал их, заливая бургундским. Вроде бы его потом хорошенько прослабило, чуть ли не в присутствии императрицы, ну, когда ему привезли отречение. Или вывернуло – я никак не мог добиться внятного ответа.
Удивительно, как только дело доходит до плотских вещей, то эти коронованные особы сразу становятся чрезвычайно деликатны. Их бывшее величество, когда его сюда привезли, первый день даже встать не мог. А потом только оправился – и по новой, уплетает за обе щеки, без разбору. Вы знаете, что у людей определенной внутренней конституции беспокойство духа приводит к бесконтрольному усилению аппетита? Да и что сказать – делать-то ему здесь больше нечего.
Кажется, его даже в сад не выпускают. Я спрашивал у офицера, сколько раз в сутки наш пациент гуляет – он сделал вид, что не услышал. Значит, ни разу. А бездвижность, как учит наука, отнюдь не способствует перевариванию пищи, тем более тяжелой. Мне даже стыдно, что я должен пересказывать вам очевидные вещи, но не печально ли, что они остаются неизвестными большинству смертных? Я отвлекаюсь, но все-таки… Не приходило ли вам, кстати, в голову, что во многих недугах вина самих больных не так уж мала? Вот теперь у него стула уже дня три не было, живот пучит, боли… Конечно, ничего страшного, – он о чем-то задумался. – Надо бы приготовить раствор и устроить ему, бедняге, хорошенький клистир.
Почти сразу же снова раздался стук в дверь – теперь осторожный, просительный. Двое слуг в серых ливреях вкатили в гостиную столик с едой и парой бутылок бургундского. Кажется, нас кормили с одного стола с его величеством – мысль об этом доставила мне какое-то странное удовлетворение. Я заметил, что врач внимательно изучил этикетку и, удивившись чему-то, осуждающе покачал головой. Впрочем, откупоривал он ее безо всяких треволнений – и немудрено, вино было прекрасное. Проголодавшиеся, мы без рассусоливания накинулись на пищу и некоторое время почти не разговаривали.
– Вы знаете, – задумчиво процедил патрон, уже управившись с десертом и умиротворенно ковыряя у себя во рту зубочисткой, – на вашем, да и на моем, кстати, месте, я бы сейчас немного вздремнул.
28. Указ
«…Взошед на Всероссийский Императорский престол, промыслом и руководством Божиим, по желанию единодушному верноподданных и истинных сынов Российских, за первое правило себе постановили навсегда иметь неутомленное Матернее попечение и труд о благополучии и тишине любезного Российского отечества, восстановляя тем весь вверенный Нам от Всевышнего народ в вышнюю степень благоденствия; а в следствие того при самом теперь начале благополучного Нашего государствования восхотели Мы, не отлагая вдаль, но в настоящее ныне время облегчить некоторою частию тягость народную, в наипервых в самой нужной и необходимой к пропитанию человеческому вещи, яко то в соли. Воля Наша есть еще несравненно, как в сем пункте, так и в прочих, для всего общества полезных и необходимых, оказать Наши Матерния милосердия; и потому повелеваем отныне и во всем Нашем государстве соль продавать против той цены, по где до сего в продажу производилось, десятью копейками меньше каждой пуд».
29. Припадок
В дверь постучали – на этот раз резко, повелительно. Мы вскочили одновременно, я бросился на стук и едва успел увернуться от открывшейся мне навстречу тяжелой дубовой створки.
– Вас просят, – унтер-офицер смотрел не прямо в глаза, а куда-то вверх. Не раздевавшийся для сна патрон набросил сюртук, протер лицо несвежей салфеткой и проверил, на месте ли его очки. Подержал паузу еще несколько секунд и счел, что этого достаточно. – Извольте.
Я двинулся вслед за доктором, но солдаты опять встали на моем пути и оттеснили обратно, в комнату. Патрон сделал успокаивающий жест левой рукой и шагнул в темноту. Я успел заметить в глубине коридора запомнившееся мне давеча лицо со шрамом, принадлежавшее крупному молодому мужчине в гвардейском мундире, который, по-видимому, был облечен значительной властью. Дверь закрылась. Ничему не удивляясь, я зажег свечу и снова прилег на кушетку. И неожиданно для себя снова задремал.
Этот сон, краткий и загадочный, я хорошо помню. Я опять в карете, еду вдоль бесконечной аллеи, напротив меня сидит необыкновенно красивая молодая дама, судя по платью, из высшего света. Я хочу поднять вуаль, скрывающую ее лицо, но отчего-то знаю, что этого лучше не делать, как знаю и то, что любое неосторожное движение может привести к моей гибели. Поэтому молчу, не двигаюсь, смотрю на забитое решеткой окошко
