Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

– Пускай смотрит, – безмятежно ответил иконник.

– Да он же… Да я же… – испуганно заблеял старший подмастерье. – А вдруг ему…Что скажу тогда?

– Скажешь: Андрей, мол, благодарит и поклон бьет… и в молитвах поминает. А большего и не нужно…

– Да как смогу вместо тебя принимать честь за труды?.. Ты что, Андрей?!

– А ты и не принимай, Пантелей, – по-простому сказал монах.

Передав подмастерью ключи и взявши за руку мальчонку, он отправился в путь. Проводив его и обоих дощаников до ворот, вернулся Елезар.

– Может, боязно ему стало?.. – гадал, вылущивая семена подсолнуха. – Что он в ту икону вписал, Бог его знает. И канона такого вовсе нету. Иереи будут в затылках чесать да велят замалевать. Князь осерчает.

– А вдруг да есть канон, – наморщил лоб Пантелей. – Ты вот что, Елька. Сбегай за книжником Епифанием. Он на Святом Афоне был, поспрошаем, как там Троицу теперь пишут.

Уйдя в сушильню, они вновь принялись разгадывать загадки непостижимого и как будто нерукотворного Андреева письма.

…Третий день путники ехали по рязанской глуши, плутая в лесу на едва приметных тропах. Последнюю деревню о трех дворах миновали позавчерашним утром. Вскоре после того и человечьи следы перестали попадаться. Тропами, по которым двигались конные, здесь ходил только зверь. Да еще, может быть, тот, кого искали в этих диких чащах.

– Заблукаем, князь!

Невзор рубил саблей низко нависавшие ветки, торчащие сучья.

– Запоминай путь, – очнулся от дум Юрий Святославич.

– А я что делаю. – Служилец отмахнул здоровенный сук. – Ну а ежели нет тут никакого пустынника, леший его побери? Помер давным-давно? Или зверье сожрало.

Он замолчал, принужденный к тому удручающей отрешенностью князя, длившейся всю долгую дорогу. Но через малое время вновь не утерпел:

– Небось он в дупле живет или в норе. И сам похож на мшистый пень с поганками. Проедем и не заметим…

– Смолкни!

Юрий остановил коня, прислушиваясь.

– Ничего, – покрутил головой Невзор. – Помстилось, князь.

Однако оба не трогались с места. Скоро явственно донесся далекий человечий голос. Он становился то глуше, то громче.

– Близится будто, – удивленно проговорил служилец, не веря ушам.

Стали различимы слова псалмопения: «Услыши, Господи, глас мой, имже воззвах: помилуй мя. Тебе рече сердце мое, Господа взыщу…»

– Вот те и пень с поганками, – сообразил Невзор.

Они поехали навстречу пустыннику, пока не уперлись в такой залом, который и пешему был невпролаз. А голос псалмопевца пропал.

– Потеряли, – досадовал Юрий.

– Эй! – заорал служилец. – Ээээй!

Позади них хрустнули ветки.

– Аль с дороги сбились, люди-христиане? – раздался сильный, гулкий, как из бочки, голос.

Оборотясь, они узрели высокого старца в рубище, с пегой бородой ниже пояса и клобуком на голове. Глубоко засевшие глаза в окружении сетки морщин смотрели остро и взыскательно. В руке отшельник держал лукошко, полное белых грибов.

– Далековато забрели, чада. Пошто в дебре колобродите?

– Ты, что ли, старче, пустынник Петр? – вопросил служилец.

– Петром наречен, сие верно. Да вы-то кто такие будете?

Отшельник расспрашивал без опаски, хотя видел, что незнакомцы при оружии, и мог счесть разбойниками.

– Князь перед тобой… – надменно произнес Невзор, желая внушить лесовику должную почтительность.

Юрий Святославич рукой велел ему молчать.

– Тебя, старче, разыскивали, – промолвил он.

Пустынник опустил в траву увесистое лукошко и внимательнее оглядел обоих, слегка кивая в лад собственным мыслям.

– В последний раз из людей ко мне тоже от князя приходили. Да не упомню от какого. Не то четыре лета, не то пять с того минуло. Выспрашивали про некоего раба Божия. А вы, чада, не с расспросами ли пустыми ко мне?

– Не с расспросами, – ответил Юрий. Но сейчас же спросил: – Про кого ж допытывались?

– Да прибегал в мою избушку некто. Назвался тож князем, владетелем смоленским. Поведал в слезах и рыданьях, будто сгубил невинные души и от гнева Божия гоним стал. Преставился быстро от горести, да я его, горемыку, земле предал. А кто таков был по правде, того знать не знаю. Бог ему судья… Ну а ты-то какой князь? Не смоленский ли?

Юрий Святославич вздрогнул в седле от неожиданного вопроса.

– Смоленский.

– Вон оно как, – опять покивал старец, берясь за лукошко. – Ну пойдем, чада. Отведу вас в мою избушку. Только терпения напаситесь. На конях путь не близок станет, кружной.

Для начала он вывел их на прежнюю едва различимую тропку. Вскоре путники ощутили, что лес будто послушен пустыннику – вдруг расступался, когда уже и просвета не оставалось, одну за другой подкладывал им под ноги мягко стелющиеся, в двух шагах сбоку уже неприметные дорожки.

– Слуге твоему, княже, трудновато у меня придется, – вновь повел речь отшельник. – Скудно мое житье.

Юрий, удивившись, что он говорит о слуге, а не о господине, все же ответил:

– Недолго ему со мной быть.

Старец обернулся.

– Ты, княже, никак и срок свой знаешь?

– При дверех стою, – почти по Писанию ответил Юрий.

Невзор выпучился на него.

– Чудны дела твои, Господи, – воскликнул пустынник, зашагав далее.

Служилец, ехавший последним, протяжно завздыхал от нагрянувшей тоски.

…Москва осталась позади. Прошли ее сквозь, нигде не замедлив. Мартын с Игнаткой там и потерялись, среди московской торговой толчеи. Олфера едва шею не свернул, рассматривая на ходу столичные маковки и луковки, теремки, башенки, гульбища, просторные амбары и лабазы, обильные сады, белокаменный Кремль с коренастыми стрельницами, посадскую пестроту и сутолоку.

– Еще наглядишься, – обещал Андрей.

Перебежали мостки через Яузу, миновали слободу и припустили, смеясь, вперегонки по монастырской дороге. Замочили ноги в ручье, запыхались, взбегая по холму. Перед воротами, от которых уже разрастался вокруг обители высокий тын, остановились. Андрей утер со лба пот, мальчонка, весело глядя на него, повторил движение.

– Вот и дом наш.

Встречные монахи и послушники привечали Андрея, радовались его возвращению после стольких странных слухов, нелепиц и небылиц. Мерные удары колокола, водруженного на новой звоннице, созывали братию на вечерню.

– Данила! – вскрикнул иконник, увидев поджидавшего у кельи старого товарища.

Они обнялись.

– Данила!.. – все повторял Андрей, совершенно счастливый. – Данила…

– Ну, вижу, вижу, – с чувством отвечал тот, – радость тебя распирает, слов не обрящешь. Пошли-ка молиться…

Тут он приметил мальчонку, севшего на корточки поодаль.

– Погоди, а это кто ж такой? Нового ученика себе нашел?

– Нового птенца Сергиева, – светло улыбнулся Андрей.

Олфера рисовал обломком веточки по влажной земле. Выводил очертания чаши с запавшего в душу иконного образа и превращал их в очертания ангелов.

Через две седмицы, на память Сретения Владимирской чудотворной иконы в Москве и спасения от поганых орд Железного Хромца, в Андрониковом монастыре объявился Феофан Гречин. Вид славного на Руси изографа был жалок: непокрытая голова и нечесаные седые космы, драная вотола, босые ноги в сырой грязи.

Бухнулся коленями в земляное месиво перед кельями и заблажил дурным голосом покаянный псалом:

– Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омой мя от беззакония моего и от греха моего очисти…

Андрей с Данилой как угорелые выскочили из кельи. Под изумленными взорами случившихся во дворе чернецов бросились поднимать покаянника.

– Феофан! Да что же ты!..

Гречин обвисал на них, не желая подыматься. Вцепился в подрясник бывшего своего ученика, страшно выкатил очи:

– Прими мое покаяние, Андрей! Не оставь погибать!.. Познал… познал правоту твою, еже против моего окаянства… Лукавством грешен и лжесвидетельством, завистию и малодушничаньем…

Вдвоем наконец справились с упиравшимся в своем уничижении старцем, втащили в келью. Но он и там не захотел сидеть на лавке, бросился в ноги Андрею:

– Прости ты меня, старого дятла, прости, чистая душа…

– Да о чем говоришь, Феофан, в толк не возьму! – изнывал от жалости к нему Андрей, под мышки удерживая изографа.

Вместе с Данилой вновь усадили его, крепко припечатали к стенке, пресекая ярые поползновения к обтиранию пола коленями.

– Прости, прости, прости, – скороговоркой стал молить Феофан. – Что по моей вине в яме сидел, а я князя не захотел вразумить про то убогое малеванье, незнамо чье, на тебя возложенное… Что в обидах своих тебя корил, самопревозносясь… Что праху земному чуть не поклонился и тобою вразумлен был…

Данила поднес ему ковш с водой. Похлебав, Гречин немного успокоился. Перестал рваться, поджал под лавку босые ноги и поддернул разодранную спереди вотолу.

– Да я не таю на тебя ни мало зла, Феофан, – удивленно сказал Андрей.