Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок
Конное шествие остановилось возле архиерейского двора и частью втекло внутрь. Оба князя, десяток бояр и соборный протопоп с дьяконами последовали в хоромы.
В просторном покое, куда привели великого князя, из обстановки оставались только лавки и лари вдоль стен. На них впритирку были расставлены иконы деисусного чина со срединным Спасом в простенке между окнами. Две крайние, святительские, стояли с заворотом на боковые стены. По правую руку в аршине от Василия Великого вели безмолвную беседу три светлых и печальных ангела Троицы.
Московский князь, не сходя с места, лишь поворачивая торс и обнаженную голову, долго рассматривал один за другим образа. Затем, трижды перекрестясь, опустился на колени, поклонился до полу. Повернулся не вставая и лег на грудь перед Святой Троицей.
Юрий ждал, что сейчас он поднимется, но Василий не двигался. Младшему ничего не оставалось, как тоже преклонить колени. За ним, шелестя пышными одеждами, опустились на застланный пол бояре.
– О свышнем мире и спасении душ наших, – грянул протопопов зычный глас, – о мире всего мира Господу пом-мо-олимся!..
Звенигородские бояре переглядывались: разве затевался загодя молебен? Пожимали плечами, но усердно под слова молитвенных прошений крестили лбы и били поклоны.
С последними словами ектеньи великий князь поднялся на ноги, свои бояре помогли. Лицом он стал бледнее, чем был, и казался сомлевшим. Никого и ничего не видя, вышел из горницы.
Во дворе, переведя дух, обмолвился брату:
– Чудо сотворил Андрей. Понимаешь ты, Юрко?
– Если б не понимал… – младший запнулся.
Сев на коней, двинулись ко дворцу звенигородского владетеля.
За столом братья, вычитав молитву, разместились друг против друга. Кравчий со стольником крушили жаркое из цапель и тетеревов, запеченную с яблоками лосятину, отварную щуку, разделывали подовые пироги с вязигой и белорыбицей. Чашник разливал по кубкам вино и сыченный мед. Слуги подавали и переменяли блюда.
– Вот что, брат, – заговорил Василий, утолив первый голод. – Я на тебя зла не держу и старого не попомню. Но и ты на меня нож не точи. В животе и смерти Бог волен, и что да как будет, одному Ему ведомо. Так пошто же мы о неведомом спорим и волками друг на друга смотрим? Нам ныне заодин надо быть, а не врозь. Одному мне всех дел, отцом оставленных, не совершить. Оба мы до него не дотягиваем, – со скрытой усмешкой взглянул он на младшего. – Вместе надо… Что скажешь?
Юрий не спеша промокнул губы утиральником.
– Прав ты, брат, скажу. В животе и смерти Бог волен.
Однако звенигородский князь колебался.
– Неужто простишь мне, – медленно проговорил он, – что сына твоего чуть не уморили?
Намеренно не стал вдаваться – кто и что.
– Я не баба, чтобы причитать о том, чего не случилось, – жестко отмолвил Василий. – Ивана Бог уберег. А ты своих ради Бога побереги… И остереги.
Последнее слово он произнес со значением, так что Юрий понял: догадывается.
– И за то простишь, – продолжал младший с усилием, – что я давал серебро нижегородскому Даниле Борисычу для татарских и мордовских князьцов?
– Много зла то серебро сотворило, – согласился Василий. – Но и без него меньше б не стало… Зимой поеду в Орду. Ярлык на Нижний Новгород вырву там у Данилы Борисыча. Мыслю, миром Данила не покорится. Так ты, Юрко, и вернешь мне город. С ратью пойдешь на нижегородское княжье. Они, чаю, тебя испугаются. Так вместе с тобой дело и выправим.
Младший брат склонил голову обок, задумался.
– А что тестя моего, князя смоленского, у себя покрывал, от тебя да от позора прятал, мертвым объявив, тоже простишь?
Юрий в упор смотрел на старшего.
– Думаешь, – усмехнулся Василий, – новость мне сейчас сказал? Все знаю о смоленском изгое. И про то, что он Владимир грабил, и что митрополита хотел выкрасть, и что у тебя затворником сидел в морозовском доме. Не знаю лишь, куда он от тебя пошел. Но и то, верно, недолго в неведении пробуду.
Звенигородский князь тщетно пытался скрыть, что сражен таким всеведением. Больше он вопросов не задавал. Оба вновь принялись опустошать блюда и чаши.
– Ты ведь хотел заполучить Смоленскую Богоматерь, – отпив меду, произнес великий князь. – На днях отошлю ее к тебе, встречай с попами… А тестю твоему… Бог судья. Если сам себя не явит во всеуслышанье, то и я промолчу. Пускай, как есть, остается для всех честным покойником, уморившим себя постом покаянным.
Юрий, изумленный щедростью брата, в молчании заканчивал обед.
– Храм у Сергия уже подвели под маковку. – Василий умыл руки в поднесенной чаше, взял с плеча слуги рушник. – Освящать скоро. Когда отправишь иконостас? Поторопиться бы тебе.
– Завтра же велю снять старый из собора и свезти, – не моргнув глазом, ответил звенигородский князь. – Также Андреем почти весь писан, десять лет назад. А новый на его место поставлю.
Василий ничего на это не ответил.
Остаться в Звенигороде и опочить с дороги великий князь не пожелал. Спешил прощаться с дочерью, уплывавшей навсегда из отчего дома.
В нижних сенях братьев встретили шум, возня и мальчишечьи вскрики. Из рук у боярина Плещеева рвался княжич Иван. Дядька звенигородских княжьих отпрысков боярин Голощеков держал поперек тулова косого Васяту, зло кривившегося и дрыгавшего в воздухе ногами.
– А чего он!.. Чего он! – гундосо голосил первенец Юрия, выдираясь из крепких рук дядьки. Тот утиральником зажимал ему разбитый нос.
– Сам-то чего!.. – не оставался в долгу старший из двоюродников – Гультяй!
Васята от обидного прозвища забрыкался пуще и замычал – боярин вместе с носом зажал ему рот.
– А ну цыц, мелюзга! – сурово гаркнул великий князь. – Это что ж такое. Пока отцы мирятся, наследники, будто петухи драчливые, перья друг дружке дерут? Кто зачинщик?! Поди сюда! – велел он сыну.
Иван, утупив очи, кротко шагнул к отцу и немедленно обрел тяжкую затрещину по затылку.
– Не доглядел я, – развел руками боярин Голощеков. – Повздорили за столом о пустом, опосля сцепились. Несмышленыши.
Васята, получив волю и хлюпая носом, нырнул к батюшке.
– Кто зачинщик сей дурости, спрашиваю? – не смягчался московский князь.
– Он.
Иван мстительно показал пальцем на Васяту. Тот высунул язык, состроил рожу. Тотчас же подавился, получив не менее увесистую заушину от родителя.
– Не лезь в драку с тем, кто старше, – с досадой отчитал отпрыска Юрий.
Василий Дмитриевич вдруг усмехнулся.
– Верно сказано, брат.
Подтолкнув сына вперед, он пошел вон из хором.
Князья расставались у пристаней, где и встретились. Обняв брата, старший вполголоса проговорил ему в ухо:
– Все могу понять. Но красть у Сергия?.. После того как там, на Маковце, татарва глумилась?..
Юрий отшатнулся, будто получил хлыстом по щеке. Василий с сыном и московские бояре взошли на лодью, а звенигородский князь все стоял, как оплеванный, малиновея лицом. Резкий ветер рвал на нем плащ, накинутый от мороси, но нимало не выхолаживал жар, прильнувший к сердцу и голове.
…Ночью на епископском дворе Городка полыхнуло пламя. Загорелось в одной из клетей хором. Огонь выбросился в окно и пополз по стене вверх и вширь. Дружинники, сторожившие двор, бросились тушить и звать подмогу. Их рвение подогревалось не столько огнем, сколько мыслью, что за сгоревшие иконы князь не помилует. Горело же под той горницей, где стояли образа.
Постельничий, одурев спросонья и от воплей сотника, понесся будить Юрия Дмитрича. Едва сумел убедить князя надеть не одни сапоги, но и порты к ним. Взлетев на неоседланного коня, Юрий поскакал на пожар. Сзади с факелами в руках мчала дворцовая стража. Вломившись со страшным криком во двор, князь спешился, вырвал ведро с водой у попавшегося служильца и сам побежал к рыжему зареву обок дома.
Огонь одолели, не пустив на верхний ярус хором. Обливали водой наружную стену, опруживали ведра в окно загоревшейся клети, добивали красные языки в сенях.
Боярин Протасьев-Храп с сотником княжьего двора повели дознание, опрашивая ночную сторожу. Само в пустующем доме загореться не могло. Следовало искать виновных.
Юрий с бешено колотящимся сердцем присел на дровяную колоду, обхватил мокрыми руками пылающее от внутреннего угара лицо. Во дворе суетились с факелами дружинники, слуги, холопы. На плечи князю лег суконный плащ, на голову надели шапку.
Срочный розыск дал первые плоды. Всплыло имя грека-философа, заходившего будто невзначай на двор незадолго до сумерек. Не медля посланные за ним служильцы вернулись ни с чем. В горничном покое, отведенном наставнику княжичей, нашли только дрыхнущего холопа. Добились от него лишь одного: кир Никифор почивать не соизволил.
– Если грек поджег, то пока не откроют ворота, никуда не денется, – излагал князю Протасьев. Казалось, не только на красном лице, но и на голой бритой голове боярина пляшут отсветы злорадства. – Возьмем эту голь перекатную. Давно и пора…
