Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок
Алексей так широко заулыбался, что девица осеклась.
– Ну ладно. Ничего бы я, положим, не сумела. Но батюшка…
– Где я? – подал он едва слышный голос.
– Как это где?! У нас в доме, вестимо. Где еще природному князю быть полагается, как не в хоромах!.. Вот не пойму я, как же ты простолюдином сумел сказаться? Я-то ничего и не приметила в тебе такого… несообразного. Обманщик и лукавщик ты, Алешенька, – озорно глядя, пожурила она.
– А кто меня нашел… ну, там?..
– В соборе? Андрей ваш нашел. И вовремя. Не то б лежать тебе в сырой земле. Да и за братом твоим он же послал. А потом к князю нашему пошел, показал ему твой меч со смарагдом. Вот такими-то путями правда ходит.
– А я по кривде сколько лет ходил, – вымучил из себя Алешка, отворотясь.
– Кривда с правдой где-нибудь да пересекаются. Чтобы те, кто по кривде идет, могли на правду перепрыгнуть. Так-то, Алешенька.
– А как он уведал про брата? – задумался отрок. – Андрей-то?..
– Да ты, может, сам проговорился в горячке. Назвался истинным именем…
– Наверное.
– А у нас и другая в доме радость, – поделилась боярская дочь, округлив очи. – Постоялец батюшкин! Уехал вовсе! Вот прямо за день до того, как тебя к нам свезли с епископова двора. Прямо гора с плеч и камень из сердца вон!
– Сколько же я валяюсь тут? – Алешка остался равнодушен к известию.
Алена позагибала пальцы.
– Семь, нет, восемь дней. Всего, значит, десять, как на тебя напали. А брат твой, князь Петр Семеныч, три дня как в Звенигороде.
Она вдруг потупилась и зарделась.
– Ты уж прости меня, что я тебя тогда… дураком свеличала…
Алешка пошарил на шее. Нащупав колечко, дернул, цепочка порвалась. Он накрыл руку боярской дочери и надел ей на палец кольцо.
Отроковица закраснела гуще.
– Как батюшка скажет, его воля.
Но кольцо не сняла, сжала пальцы в кулачок.
– Я князь. – Алексей будто испробовал произнесенное на вкус. – Боярин Морозов не откажет отдать мне дочь.
Алена взмахнула ресницами. Потом, застыдясь, закрыла лицо руками.
– А мне теперь к Сергию надо, в Троицкий монастырь, – сказал отрок, глядя в переплетное окошко. – Матушка велела.
– Да когда же матушка успела? – удивилась боярышня. – Она сюда и редко захаживала…
И тут же прихлопнула себе рот ладошкой.
– Матушка?! – прошептала потрясенно. – Княгиня Ульяна?! А как…
Еще сильнее зажала уста, испугавшись. Осознала, что спрашивать, в каком виде приходила к нему княгиня, с руками-ногами или без, нехорошо. Посидела тихонько, подумала, затем снова обрадовалась:
– И мы к старцу Сергию поедем на его память, когда будут освящать новую церковь. С князем поедем, на богомолье.
Пришла опять шамкающая старуха, погнала из клети отроковицу. Снова поила отрока горечью, а после – мясным отваром.
Алешку потянуло в сон. И только начал засыпать, как появился Андрей.
Иконник сидел у его ложа и молчал. Но раненый знал, о чем он думает.
– А матушка простила его… Смоленского… Я зимой был у нее, в Торжке. Отца при соборе погребли, а ее внутри. Там сказывают, будто чудеса от гроба бывали. Исцелялись. Я теперь, Андрей, тоже исцелился… Прости меня, Христа ради…
Алешка порывался сесть на постели, но монах, обняв его, уложил обратно.
– Ну, ну, не рвись.
– Ты для меня столько… – Глаза новоявленного князя увлажнились. Он вытер их рукавом сорочицы. – А Троицу докончил, Андрей? Посмотреть бы…
– На днях довершу.
– Верю, пречудный образ будет…
Алешка засыпал. Иконник, перекрестя его, бесшумно покинул клеть.
…Олфера старался сидеть тихо, не елозить по лавке, не шебуршать новыми лаптями об пол, не сопать носом. В самое запретное для него и манящее место мальчонку привел иконописный мастер Андрей. Сказал сесть, а сам будто забыл про него, уйдя целиком в икону. Олфера украдкой ковырнул в носу, хотя никто не мог видеть. Но он знал, что на него смотрит здесь, в клети, где родятся иконы, Бог. И копать в носу никак нельзя.
Икона, над которой склонялся мастер, тянула малого к себе. Он видел, вытягивая спину и шею, не все: грустные и задумчивые лики двух ангелов в верхней части, чуть приподнятой над столом подставкой, их соприкасавшиеся крылья, каменные палаты и деревце. Остальное закрывал собой иконник. Но краски были такие светлые и яркие, что у мальчишки захватывало дух. Они будто перезванивались, как колокольчики на лугу. Олфере даже послышалось гуденье шмеля, деловито облетающего полевое разнотравье, и сухой стрекот кузнечиков. И представилась радуга в умытом небе. А еще рассвет в нежных и сочных красочных переливах.
Иконник трудился над ликами ангелов, схожих между собой и все же совсем разных. Один, средний, будто кивал другому, сидевшему сбоку, а тот словно передавал нечто взором третьему… Олфере невыносимо хотелось встать и подойти, увидеть, какое лицо у третьего ангела и как вохрит его мастер Андрей. Он выучил это слово недавно и понимал так: вохрить – значит делать живым.
Встать было нельзя, велено лишь сидеть.
Но в конце концов терпение было вознаграждено.
Иконник передвинулся, встал сбоку иконы и продолжил водить кистью по лику ангела. Когда подносил только руку к образу, между кончиком кисти и доской пробежал огневидный сполох, будто крохотная молнийка. И когда оторвал кисть, чтобы добрать краски, вновь просверкнула золотистая нитка.
Олфера едва не вскочил с лавки, узрев огненный росчерк в третий раз. Но все же усидел.
Так и протерпел до самого конца, не подавая признаков жизни, забыв про голод и иные надобности.
Последним на икону легло в самом верху надписание: Святая Троица.
Андрей отошел от стола и утомленно опустился возле мальчонки.
– Теперь можно? – робко спросил Олфера, горя глазами.
– Можно.
Малец приблизился к иконе. За три шага до стола потянул к ней руки. Коснулся нижнего края доски и заворожился, замер без движения.
Андрей терпеливо ждал.
– Это Бог?
Мальчишка невесомо провел пальцем по одеждам ангела и отдернул руку – боязно трогать.
– Бог.
– Они о нас думают?
– О нас.
– А тогда нас еще не было, – пролепетал Олфера. Линии на иконе вдруг сложились перед глазами в большую чашу, внутри которой пребывал средний ангел в багряной рубахе и лазоревой накидке. – Совсем никого.
– Никогошеньки, – подтвердил Андрей.
– Куда же делись золотые стрелки?
Олфера оторвался от иконы и встал перед мастером, пытая его взглядом.
– Какие стрелки?
– Которые с твоей кисти стреляли.
Андрей положил руку на плечо мальчонки, другой ущипнул его за нос.
– Никому не сказывай, что видел. Пусть будет тайной. Уговор?
Олфера, став хранителем тайны, кивнул со всей серьезностью и попросил:
– Возьми меня в Москву.
– Я обещал твоей матери, что скоро отправлю тебя домой.
– У нее и без меня обузы хватает, – рассудил малец. – А мне иконописцем быть, как ты.
…Назавтра вся дружина взбудораженно выпытывала у иконника, столпясь в мастерской:
– Пошто нет Авраама и Сарры, которым явились ангелы, Андрей?
– Как же гостеприимство Авраама?
– Отчего трапеза столь скудна? Одно блюдо на троих…
– Ангелы дивны. Кто из них Бог Отец? Неясно…
– Разве это дуб Мамврийский, Андрей? Тот могучий должен быть. А у тебя росток малый. Сказано ведь: под сенью дуба…
– А гора наклонилась. Как так?
Подмастерья недоумевали. Образ, который Андрей творил втайне, запираясь от всех, впрямь был чуден и невероятен. Паче меры необыкновен. И чувствовалось, что обильно, гораздо превосходит все виденное ими когда-либо и знаемое об иконах. Но в этой обильности и заключалось преткновение. Несообразного со всем их опытом было в Андреевом творении слишком много. И дальний вид мельче переднего, тогда как должно быть наоборот. И ангелы будто не на трапезе пребывают в дубраве Мамврийской, а вовсе непонятно где и что совершается с ними. И отчего как будто Сын Божий посередине, а не Отец?
Неодолимым казалось это препинание. Оттого засомневались – а примет ли князь таковой образ? Не смутятся ли попы, епископы и игумены оной необычайностью и несказанностью? И, видя, что самому Андрею плод его трудов радостен, побаивались – не помрачится ли вскоре самым тяжким образом эта радость мастера?
– Князю бы показать… Либо протопопу здешнему… Прежде чем олифу класть, – в замешательстве дергая себя за редкую бороду, предложил Пантелей.
Андрей легко качнул головой.
– Варите олифу, братцы. Не то просохнуть к сроку не успеет. – И добавил веселее: – А про Авраама с Саррой спросите у Олферы.
Подмастерья, не вняв его совету, подняли икону и понесли в сушильню.
Андрей же, покидав в торбу скудные пожитки, объявил, что уходит в Москву и заканчивать им без него. Мартын-дощаник с Игнаткой тоже засобирались с ним.
– А князь придет?.. – страшно разволновался Пантелей.
– Пускай смотрит, – безмятежно ответил иконник.
