Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

Мальчишка, выразительно таращась, дергал мать за вотолу.

– Да что тебе в молчуне моем? – колебалась попадья, отцепляя его пальцы от себя. – Обуза одна. Марака он у нас. Все стены и полы вам тут углем замалюет. Самого от угля отмываю по всяк день. На бересте-то не больно разрисуешься, вот и таскает угли из печи.

– Да это же хорошо, – обрадовался иконник и почти потребовал: – Ну оставь мне мальца!

– Да бери, – совсем растерялась баба. – Мне легше в дороге будет.

Андрей выдохнул.

Попадья опустилась перед сыном на коленки, облобызала накрепко, перекрестила и обняла напоследок. Пошла в сенях не оглядываясь. А на крыльце челядни столкнулась с Алешкой, бегавшим за водой.

Ахнула.

– Алексей?! – В изумлении потянула к лицу ладонь. – Господи Исусе!

Тот замотал головой и хотел проскочить мимо, но попадья загородила собой дверь.

– Как же ты… живой?! А думали-то у нас про тебя… Всякое думали… И что на свете этом тебя давно нет, – громко и с жалостным чувством голосила она. – А изменился-то как… Да все равно узнать можно…

– Обозналась ты, мать, – хмуро ответил отрок. – Не знаю я тебя.

– Так и верно, не можешь меня помнить. Я-то тебя хорошо запомнила, когда ты с отцом и матерью на обеднях в нашем соборе в Торжке стоял. Протопопова женка я. Попа Михайлы сгоревшего! При тебе еще пожар-то был… Ну да у тебя свое было… – упавшим голосом договорила она.

– Иди, иди, мать, – грубо оттирал ее Алешка от прохода, – спутала меня с кем-то. Не знаю никакого попа Михайлы.

Протиснувшись наконец и захлопнув дверь за собой, он хотел было припустить до поварни, но споткнулся о взор Андрея. На шум высунулись в сени Мартын и подмастерья.

– С кем это она тебя спутала, паря? – осведомился дощаник.

– И чего так накинулась? – шмыгнул простуженный Елезар.

– Откуда мне знать, – пробурчал Алешка, улепетывая в поварню.

Андрей вошел за ним. Вынул из холщового мешка два больших хлеба, обернул рушником и сунул в руки отроку.

– Забыл ей хлеба в дорогу дать. Догони, отдай.

– Пускай Пантелей сбегает, – резко отказался отрок. – Мне бобы еще варить.

– Алешка!

В голосе Андрея не было ни твердости, ни строгости, ни чего-то иного, что могло заставить упрямца бежать сей же миг во двор. Однако, устыженный, он взял хлебы и ринулся в сени.

Оскальзываясь на размокшей глине, Алешка нагнал попадью у самых ворот. Иконник смотрел на них через открытое волоковое оконце. Отдав хлебы, отрок хотел умчаться обратно, но вдова ухватилась за него и стала что-то горячо втолковывать. Он пятился, пытаясь отделаться от нее, потом снова решительно мотнул головой и порысил под дождем обратно.

Оставив поварню, Андрей отыскал мальчонку, выпрошенного у попадьи. Тот снова забрался в клеть, где сидел с матерью. В руках у него взялся невесть откуда кусок угля, которым он вычерчивал что-то на полу. Присмотревшись, монах угадал крылатое очертание. Мальчишка с высунутым от усилий языком обернулся, и Андрей услышал от него первое слово:

– Ангел!

Он присел рядом, взял из пальцев мальчонки уголек. Стал подправлять голову ангела.

– Как твое имя?

– Олфера. Олфоромей, – поправился малец.

– Варфоломей, выходит. – Андрей улыбнулся своим мыслям. – А знаешь, что так же звали троицкого игумена Сергия, до того как он стал монашествовать в диком лесу под Радонежем? Того самого, в чей монастырь мы иконостас теперь делаем…

Блестящие, как вишневая камедь, глаза мальца пытливо и доверчиво смотрели на иконника.

Август, последний месяц лета и года, время праздничных, урожайных спасов. На первый, Медовый спас по обычаю возили в городе бочки на телегах с питейными медами из княжьих, боярских и купецких медуш. Громогласные возницы даром разливали в кружки янтарную сладость и забаву, зазывали отведать веселья, испокон века тешившего русскую душу, о чем и в летописцах недаром помянуто.

Опробовала свежих спасовых медов и Андреева иконная дружина. Но сошлись во мнении, что слаще княжьего меда, светлее его золотистой янтарности и больше теплит душу Спас, выпестованный кистью Андрея. С тех пор как увидели его впервые, созванные в мастерскую, то и дело находили повод, чтобы вернуться и снова в изумлении обездвижиться перед образом, его чудодейственной притягательностью. Наполниться дыханием его силы, войти, как в великую реку, в его мощный покой. И выйти омытыми, отрясшими с себя земной прах, покоренными благодатностью Спаса.

Андрей не дал перенести образ в сушильню, оставил в моленной, у себя на глазах. И сам не свой ходил в эти дни, будто оглушенный.

– Известно, как бывает, – со знанием дела разглагольствовал Пантелей. Вместе с Елезаром они сидели на вынесенной во двор скамье, клеили паволоку на средних размеров доску. Добыли на днях у посадского мужика заказ на Николу-угодника, получили дозволение своего мастера на самостоятельный труд. – Плавишь ее, вохру, плавишь. И не ведаешь, каков итог выйдет, как взыграет на лике свет. Может, вовсе худо будет, а может, чудо истинное сотворится. Вот как у Андрея. Сам со своей рукой не управишься. Под водительство Духа отдать нужно… – Он осекся. – Да что ж такое! Повадилась лиса по воду ходить…

В ворота въезжали конные. Однако оказалось их только трое, без давешнего краснокафтанного вислоусого десятника. Впереди ехал старик с вельможной осанкой и сумрачным породистым лицом, на котором алел сбоку недавний рубец – будто стрела вспахала кожу. Серый плащ не скрывал широкости и кряжистости телес. Из-под шапки свисали длинные с обильной проседью волосы. Два служильца позади зорко рыскали глазами по двору.

Пантелей как старший из подмастерьев бросил работу и пошел к ним. Но объяснять, для чего пожаловали, верховые не стали. Старый кряж спешился, бросил поводья служильцу.

– Веди к Рублёву, – велел подмастерью.

Пантелей, желавший было схитрить, соврать боярину про отсутствие иконника, невольно подчинился властному тону, потрусил к хоромам.

– Андрей, к тебе…

Старик отшвырнул его с порога клети, как собачонку. С тем же сумеречным выражением на лице вошел в мастерскую.

Монах стоял над широкой доской, творя роскрышь будущей иконы. На левкас легкими, полупрозрачными линиями нанесена была угольная графья, которую Андрей заполнял красками: светом иконы, цветом одежд, стола и чаши на нем, седалищ, палат, горки, древесной зелени. Оторвавшись от дела, он повернулся к пришельцу. Тот оглядел чернеца сверху донизу и обратно, составляя впечатление.

– Исполняй свою работу, иконник, – произнес он тем же, не терпящим ослушания голосом. – Хочу видеть, как ты это делаешь.

Андрей, не тратя напрасно слов, вернулся к роскрыши, занимавшей его в тот миг более всего на свете. В этой иконе он щедро тратил весь остаточный запас лазори, бросая ее крупными и густыми пятнами на левкас. Последний образ хотя не входил в деисус, но должен был стать его средоточием и основанием, узлом, в котором скреплены все невидимые нити.

Очень скоро он позабыл о том, что за спиной у него кто-то стоит и ходит по клети. Гость сам напомнил о себе.

– Видел твои росписи во Владимире.

Он остановился перед Спасом, поставленным на лавке так, чтобы свет из окна выхватывал его полностью. Рука потянулась к голове – снять шапку. Казалось, будто Спас поворачивается к смотрящему, зовя и откликаясь. Необъяснимым образом в нем соединилось пребывание в текучем времени и в неподвижном надвременьи.

– …Яко кроток есмь, – вслух прочел гость и словно не поверил написанному. – Ты тоже был там, иконник, когда в городе бесились татары и ратные нижегородского князя? Знаю, был. Слышал, как рассказывали здесь о тебе. Видел же ты, как лили там кровь, будто воду, и резали человечье мясо…

Он резко повернулся и стал буравить очами затылок монаха.

– Отчего никто больше, ни в Руси, ни в иных странах, не пишет кроткого Христа? Один ты этим грезишь! Тщетна твоя проповедь, иконник. Люди – зверье кровожадное. Зовутся христианами, да Бог их не прощает.

– Надобно смотреть не на христиан, а на Христа, – возразил Андрей, не прерывая работу.

– Я тоже молился. Да не нужны Ему мои молитвы.

– Это гордость твоя молилась, а не ты.

– Посмотри мне в глаза, иконник!

Андрей поставил на стол вапницу, положил кисть. По лицу гостя, исполосованному шрамами на лбу и щеке, бродили тени глубоких и сильных страстей. Но помимо страстей было и нечто иное, явно несвычное этому человеку. То, что перепахивало его страсти, взрыхляло душу…

– Знаешь, кто я?

– Знаю, – спокойно ответил монах. Гость, хотя с трудом, выдержал его взгляд. Андрей продолжал: – Человек немощный, страстьми сожженный. Икона закопченая и оскверненная. Вспомни изгаженный храм во Владимире, обагренный невинною кровью. Схоронивший в себе вопли убитых. Этот храм – ты, князь.

– Догадался, чернец, – неприязненно осклабился гость после мгновения замешательства. – Не знаю, как ты это делаешь. Образа свои пишешь, в душу залезаешь. Как тать в чужой дом. Ну что ты смотришь на меня, как этот твой… Спас?!