Владимир Прасолов - Вангол
Воспоминания нахлынули на Вангола. Он вдруг увидел смеющееся лицо Тинги, бегущей к нему. Услышал её звонкий и лёгкий, как журчание весеннего ручейка, смех. Увидел пепелище сгоревшего чума и себя, лежащего на могиле Тинги. «Я его найду, я его найду, эта тварь не должна ходить по земле, в лучшем случае она должна в ней лежать». В Ванголе кипела ненависть, как будто всё произошло только вчера, как будто он, только-только последний раз поцеловав камни, закрывшие от него тело любимой, встал на ноги и поднял глаза к небу.
Он посмотрел на небо. Небольшие облачка висели в нём, насквозь пронизанные солнечными лучами. Солнце слепило и согревало обдуваемое ветром лицо Вангола. Он успокоился, вернулся в вагон и стал собирать вещи. Поезд прибывал на вокзал.
Река жила своей ночной жизнью. На перекатах шумела ровным гулом разбивавшаяся о каменья вода, тихо шипела на пологих сливах и, бурля и пенясь, вырывалась из ям, творя водовороты и бугры. В тёмных глубинах, в ямах за камнями стаями стоял крупный окунь. Особняком в тихом течении, сонная, пережидала ночь крупная щука. У берегов лютовал ночной хищник налим, хватая и всасывая в свою ненасытную утробу зазевавшуюся мелкую рыбёшку. Ближе к рассвету из укромных мест на охоту выходил крупный таймень, резвясь, вылетал из воды, изгибаясь в воздухе метровой дугой, падал шлепком, пугая сонную рыбёшку, и тут же мощным рывком догонял и хватал пытавшуюся уйти от него добычу. Утренний туман как молоко растекался над рекой, укрывая вышедших на водопой лосей. Крупный сохатый, войдя с косы в воду, долго пил, опустив голову на могучей шее. И только шум выдыхаемого им воздуха нарушал тишину. Пофыркивая и часто отрываясь от воды, рядом пили матки. Восток светлел, и предрассветный ветерок, чуть шевеля кроны сосен, своим шелестом нарушал звенящую тишину спящих берегов.
Ещё не взошло солнце, как Такдыган разбудил крепко спавшего Игоря.
— Вставай, пока не упала роса, уходить надо, следов не будет. Идут за нами.
Протирая ладонями заспанное лицо, Игорь спросил:
— Откуда ты знаешь, Такдыган, что за нами идут? Лошади не пройдут там, где мы прошли.
— Люди идут. Пешим ходом. Сейчас они спят у костра. Ночью варили мясо и пили чай. Они далеко от нас, но нам нужно спешить. Есть будем в дороге.
— Хорошо. Я готов, — сказал Игорь, отвязывая оленя.
Через два часа, петляя между скалками, они спустились к реке. Солнце уже встало. Перед ними открылась широкая гладь реки. Раздвинув берега, она сверкала своими плёсами. Воздух, чистый и прозрачный, звенел от многоголосья птиц, дурманяще пах многоцветьем наступавшего таёжного лета. Где-то рядом мощным трубным звуком призывал к себе самку удод, наперебой куковали кукушки. Откуда-то издалека по реке донёсся медвежий рёв.
— Слышишь, медведь ревел? Пока ты спал, я поставил колья на медвежьей тропе. Если наколется, будет искать обидчиков. — Такдыган хитро улыбнулся, оглядевшись по сторонам, остановился. — Здесь перейдём, — махнув рукой в сторону того берега, сказал Такдыган и вошёл в реку.
Оленей, дав им напиться, вели в поводу. Глубина доходила до колена, иногда почти до пояса. Они медленно, борясь с сильным течением, цепочкой, ведомые стариком, переходили поток. Игорь, сжав побелевшие губы, упорно шёл за Такдыганом, превозмогая лютый холод ледяной воды, сковывавшей тело, и страх, подступавший к нему, когда дно вырывалось из-под ног, а вода тащила, пытаясь увлечь за собой в свои сверкающие на солнце, но почему-то страшные быстрины. Выйдя на берег, они сразу углубились в тайгу и ещё два часа шли пешим ходом. Только потом, уже согревшись, сели на оленей и продолжили путь.
Старшина Лядов и рядовой Иванников проснулись от холода, когда солнце уже взошло и роса густо выпала на землю. Костёр погас, и разжигать его смысла не было, воды для чая у них не осталось. Собравшись и кинув на плечо винтовки, они, сойдя с тропы, проламываясь через бурелом, пошли напрямую к реке. Спустившись, разложили костёр и вскипятили воду, старшина щедро сыпанул в кипяток заварки. Удобно расположившись на камне, он всматривался в противоположный берег.
— Куда они на хрен денутся, щас поедим, согреемся и вернёмся на след. Один чёрт, реку они не перейдут, глянь, како течение, да и глубь прям от берега кака. — Лядов достал из мешка банку тушёнки и ловко вскрыл добротным ножом. — Ты откуда родом, Иванников?
— Из Красноярска, а чё? — ответил Иванников, ломая через колено сушняк.
— А то. Вроде сибиряк ты, да городской. Кто ж через колено палки ломает, колено потом болеть будет. Положь палку на камень да наступи. Да не так сильно, во дурень, а то в лоб прилетит. — Лядов усмехнулся неловкости Иванникова.
— Товарищ старшина… э-э-э-а-а-а! — вдруг глухо, каким-то дурным голосом завопил Иванников.
Откинувшись назад, бороздя задницей по камням, он отползал от костра. Его округлившиеся глаза и искривленный от крика рот заставили Лядова, мгновенно перевернувшись через бок, схватить винтовку и повернуться в сторону опасности, так напугавшей Иванникова. Передернуть затвор он не успел, страшной силы удар вырвал из его рук оружие. Переломанная, как щепка, винтовка звякнула метрах в десяти по камням. Дикий рёв прокатился по пойме реки. Огромных размеров медведь ударом лапы напрочь оторвал голову Лядова, и она, покатившись, разбрызгивая кровь по пологим камням берега, так с открытыми глазами и дёргающимся ртом и ушла в воду. Медведь резко развернулся в сторону продолжавшего судорожно отползать, охваченного ужасом Иванникова. В следующее мгновение зверь неминуемо порвал бы и его, однако этого не случилось. Сам того не осознавая, Иванников, пятясь, оказался на краю камня, свисавшего над водой. В момент, когда мышцы зверя уже готовы были взорваться энергией прыжка, он, свалившись в воду, исчез из его видимости. Медведь, развернувшись, коротко рявкнул, схватив пастью тело Лядова и потащил его в сопку. Там в буреломе завалил его камнями и мхом, надёжно спрятав добычу. Через неделю-другую он вернётся сюда, чтобы полакомиться подтухшим мясом. Зализав пораненную лапу, он ещё раз грозно рявкнул и медленно побрел в сторону берега. Нельзя строить козни хозяину тайги!
Иванников, очутившись в ледяной воде, изрядно её нахлебался, прежде чем пришёл в себя. Слава богу, плавать он умел, и хорошо. С детских лет не вылезал летом из Качи, небольшой речки, впадавшей в городе в Енисей. И теперь, наконец сообразив, что произошло, изо всех сил поплыл дальше от этого места. Намокшая шинель путалась в ногах, тянула ко дну, и он с трудом, но смог её снять. Быстрое течение сносило его. Оказавшись за скалой, отрезавшей его от места, где хозяйничал косолапый, он из последних сил погрёб к берегу. Ему было страшно приближаться к земле, но ещё страшнее было, когда леденящий холод воды сковывал мышцы и силы таяли с каждым взмахом руки. Наконец его прибило к камням, и он выполз на ставший таким неуютным берег. Сердце молотом било в груди, и какое-то время он не слышал ничего вокруг. Отдышавшись, перевернулся на спину, подставляя лицо ослепительно сиявшему в небе солнцу, согревавшему и дававшему силы всему живому.
«Я живой. Я живой, — билось в его мозгу. — А старшина… Боже, как страшно закончилась его жизнь. Что делать? Что сейчас делать?» Этот зверь, наверное, шёл по их следу, значит, путь назад, к тропе, отрезан. Иванников насторожился. Где-то рядом небольшой камень, сорвавшись со скалы, скатился, упал в воду. Ему показалось, что на скале кто-то есть. И он побежал, побежал по берегу, спотыкаясь и падая на камни, срываясь в воду и карабкаясь по скользким, омываемым водой гребням.
Бежал, пока, задохнувшись, не упал возле отвесной скалы, срывающейся прямо в воду. Едкий пот и кровь из рассечённого надбровья заливали ему глаза. Оперевшись спиной в камень, он сел и, смывая трясущейся рукой с лица кровь и грязь, прислушался, боясь поднять взгляд на берег. Наконец взглянул. Берег был пустынен. Насколько ему позволял видеть изгиб реки, на берегу не было ничего и никого. Всё так же ярко слепило солнце, весело искрясь в переливах желтоватой воды. Птичий гомон наполнял воздух, остро пахло смолой, прозрачная живица стекала с надломленного бурей ствола сосны. Вездесущие муравьи ползали по скале, и уже некоторые из них стали обследовать его мокрые сапоги. Яркими бутонами цвели голубоватые и жёлтые нежные, пушистые цветы. Коврами, спускаясь по склонам, цвёл тёмно-синий и бордовый медунок. Мхи и горные лишайники создавали неповторимые рисунки, въедаясь в дикий, обожжённый морозами и ветрами камень. Мир был многоцветен и красив. Иванников заплакал. Оказывается, он так любил этот прекрасный мир, это небо и солнце, этот воздух и ароматы, наполняющие его. Какое чудо, какое чудо всё это. Как же он ещё несколько часов назад ничего этого не замечал? Как легко можно всего этого лишиться. Как страшно этого лишиться. Как хочется жить.
