Владимир Прасолов - Вангол

Он расслабился и какое-то время, просто раскинувшись, лежал на прогретых солнцем камнях. Он забыл об опасности, просто забыл. Вместе со слезами с души свалилась тяжесть и страх последнего часа. Солнце стояло в зените, когда Иванников, обсохший и внутренне собранный, пошёл по берегу. Он пошёл назад к тому месту, где погиб старшина, где, возможно, его самого ожидала смерть в образе того страшного медведя. Он пошёл, потому что другого пути для себя не знал. Он должен был вернуться, чтобы стать человеком и жить или просто умереть. Когда Иванников через двое суток, весь оборванный, в кровоподтёках и ссадинах, без шинели, но со своей винтовкой в руках догнал отряд, его не сразу узнали. Молодой парень был абсолютно седым.

— Ты толком можешь объяснить, что случилось? — спросил Ненашев, сидя на поваленной сосне, у стоявшего перед ним по стойке «смирно» Иванникова. — Где Лядов? Где твоя шинель?

— Старшина Лядов погиб, его порвал медведь. Я упал в реку, и шинель не давала плыть, потому её сбросил, утонула она, потому не нашёл потом.

— Ты можешь объяснить подробно, где, при каких обстоятельствах погиб Лядов?

— Товарищ лейтенант, я же всё объяснил. На нас на берегу бросился медведь, Лядова убил сразу, а я упал в реку, потому и спасся.

— «Потому, потому!» Что ты заладил одно и то же, какой к дьяволу медведь? Вы были при исполнении боевого задания, с оружием, преследовали бежавших зэков, а тут медведь. Что я должен начальству докладывать, что вы на охоту ходили? Почему ты думаешь, что Лядов погиб?

— Потому как плыли вместе. — Иванников часто-часто заморгал глазами.

— Плыли вместе? Так он плыл? Ты же сказал, что его медведь порвал?

— Лядов не плыл. Его голова плыла рядом со мной, оторванная. — Иванников опустил голову.

— Вот те на… — только и смог сказать лейтенант. — Так, вот тебе бумага, напиши всё подробно.

Поисковая группа не смогла обнаружить старика Такдыгана и Игоря, растворившихся в бескрайних просторах забайкальской тайги. Грянувшая вскоре война заслонила собой этот случай, и в своём отчёте Ненашев указал про случайную гибель старшины Лядова, тело которого так и не было найдено.

— Ой, не к добру это. Черёмуха да сирень по второму разу зацвела. Демьяниха болтает, к войне это. — Костина жена, пеленая младшего, взглянула на мужа.

— Так финская только кончилась, опять, что ли, — с печки раздался голос старшего сына.

— Умолкни. То не война была, а так, пограничный конфликт, как на Хасане. Дали финнам по зубам, чтобы не рыпались, и всё. А чё там Демьяниха сказала? — с ударением на последнем слове спросил Костя жену.

Уложив младенца в колыбель, она подсела к мужу и, обняв его, сказала:

— Я тебя ни на какую войну не пущу. Трое ребятишек, и я без тебя и дня никак не могу прожить. — Она поцеловала мужа в плечо и прижалась.

— Ладно, ладно. Так о чём Демьяниха рассказывала? — ещё раз мягко спросил Костя.

— Да бабы вчера вечером у дома председателя собрались, хотели, чтобы он лекаря из города вызвал. — Маша прыснула со смеху и покраснела.

— Ну-ну, рассказывай, чего смеёшься.

— Кость, неловко как-то. — Она умолкла и, как бы набравшись сил, продолжила: — В общем, слава богу, ты у меня в порядке, а в деревне напасть на мужиков какая-то. Ссутся по ночам, прости меня Господи. — Мария ещё гуще покраснела. — Честное слово, бабы замучились, то у одной, то у другой, то в одну ночь почти все мокрые просыпаются. Тут Демьяниха и подошла, послушала и сказала, что не надо никакого лекаря, никто не поможет, терпите, бабы, само пройдёт, только скоро с мужиками расставаться придётся, примета верная. Ну, бабы на неё и насели, а она говорит: тешьтесь с мужиками напоследок, ребятишек зачинайте, война большая грядёт, много народу мужицкого убудет. Вон и черёмуха да сирень дважды цветёт, как перед Первой мировой войной. Говорю вам, поверьте, не позорьте мужиков, потерпите, немного и осталось. Сказала так и, пока все думали, про чё это она, ушла потихоньку. И знаешь, все бабы по домам тоже молча разошлись. Вот я и говорю, люблю я тебя и не пущу никуда. — Она ещё сильнее прижалась к мужу, и на глаза её навернулись слёзы.

— Да что с тобой, чё ты Демьянихе поверила? Болтает всякую ерунду, а ты в слёзы, вот дурёха. — Костя развернул лицо Маши к себе и поцеловал в мокрые, солёные от слёз губы. — Не с кем нам воевать. С немцами договор, а остальные империалисты сейчас не знают, как от Гитлера уберечься, не до нас им — и точка. Вот послушай, что я недавно услышал, а потом своими глазами в газете прочитал. Ездил на пристань, а там с парохода газетку мне дали, а в газете про то, как нашего Панфилыча убили враги народа и хату сожгли. Написано, что Колька, сын Панфилыча, от горя уехал куда-то в Ростов. Я-то думаю, откуда это взялось? Оказывается, сам Колька в поезде корреспонденту и рассказал.

Маша удивлёнными глазами смотрела на мужа:

— Куда он уехал? Вон же он идёт.

Она показала пальцем в окно. Костя глянул, точно, мимо их дома, с котомкой через плечо шагал, насвистывая что-то, Колька Кулаков, сын Панфилыча. Костя сорвался из-за стола и выскочил на улицу:

— Колька, привет.

— О, здоров, Костя, вот приехал на недельку брату помочь. Чё хотел?

— Слышь, ты чё в газету набрехал про то, как родителей твоих враги народа убили?

Приветливая улыбка сошла с лица Кольки.

— Ты чё, белены объелся? Кака така газета? Кому я чё набрехал? Щас как врежу, пьяный, что ли?

Теперь Костя, выпучив глаза, сделал удивлённое лицо.

— Так, пойдём ко мне, я тебе сейчас дам прочитать то, чё ты набрехал.

— Пошли, — с готовностью ответил Николай, и они пошли в дом Кости.

— На, читай. — Костя вытащил из шкафа сложенную газету. — Вот «Комсомолка» от 29 мая 1941 года, а вот и статья — «Враг безжалостен». Читай, читай, а то — врежу. Я те сам щас врежу.

Николай с удивлённым лицом быстро читал статью, поднимая непонимающий взгляд на Машу и Костю.

— Честное комсомольское, это не я рассказывал. Вообще я же никуда не ездил, а тут написано, что рассказал об этом в поезде. Тут ошибка какая-то, да в мыслях у меня не было, что родителей убили, зачем бы мне это придумывать?

— Коль, а ты чё, «Комсомольской правде» не веришь? — с издёвкой спросил Костя.

— Причём здесь это, веришь — не веришь, я вам ещё раз говорю, не я это наговорил. Вот фамилия корреспондента, его и надо спросить, откель он это всё взял и меня приплёл.

— Ага, спроси у него. Он тут недалеко в Москве, поди, живёт, — продолжал с ухмылкой издеваться Костя. — А если серьёзно ты ни при чём, то кто это мог рассказать да ещё твоим именем прикрыться? Дело серьёзное, Николай. Вчерась участковый приезжал, меня расспрашивал, не видел ли я тебя, он мне про это и рассказал. Ему указание пришло проверить факты, указанные в статье. На всю страну статья прогремела, а врагов-то не было. Козодуб сильно матерился, теперь, говорит, деваться некуда, надо врагов — убийц искать. Иначе, говорит, с него голову снимут. Тебя в первую очередь ищет. Хочет узнать, с чего это ты наплёл эту байду.

— Во дела… — только и сказал Николай, бросив на пол котомку. — И чё теперь делать?

— Чё делать, езжай к Козодубу и всё объясни, может, он поверит.

— Ты, Костя, эту газету никому в деревне больше не показывай, ладно?

— Ладно.

— Вот влип так влип, кто же это придумал, а? Пойду я к брату, вещи брошу и в район к участковому, пусть разбирается.

— Ну, счастливо.

Николай, торопясь, ушёл.

— И смех и грех. Костя, думаешь, это не он? — спросила Маша.

— Думаю, это не он, только ничего понять не могу. «Ах, Демьяниха, убили да пожгли, ведь говорила же она», — думал Костя, поглаживая шрам на руке. — Слушай, я с Колькой в район смотаюсь, мысли тут у меня появились кой-какие.

— Костя, завтра ж воскресенье. Не езди, недоброе предчувствие у меня.

— К обеду вернусь. Чё ты так смотришь, не помру же я в дороге.

«Ой, не к добру это», — думала Маша, глядя, как Костя собирается в дорогу.

Просто умереть здесь было нельзя. Об этом можно было только мечтать. Избитого и окровавленного Битца опера Киевского ОГПУ бросили в штрафной изолятор его же лагеря уже под утро, когда двое сотрудников, ничего не добившись, просто устали измываться над его телом.

— Пусть отлежится, в понедельник лично повезёте его в Москву, там увидит свою жену, сыночка и всё расскажет за милую душу. И то, что было, и то, чего не было. Не он первый, не он последний, — мерно шагая по кабинету начальника лагеря, говорил моложавый майор стоявшим перед ним по стойке «смирно» двум усталым сотрудникам. — А сейчас спать, завтра воскресенье. Заскочите домой собраться к поездке, к вечеру чтобы были здесь. Всё ясно?

— Так точно.

— Свободны.

Битц не ожидал ареста и такой скорой расправы над ним. Всё, что он делал, было им тщательно продумано и спланировано. Столько лет безупречной службы, казалось бы, гарантировали ему статус преданного делу партии работника. Однако он заблуждался. Заблуждался в том, что его не тронут по первому подозрению, а начнут проверять. Он это поймёт и успеет уйти сам и спасти семью, но случилось иначе. Сначала в Москве арестовали его жену, прямо из курсантской казармы ночью забрали сына, а на следующий день в его кабинет бесцеремонно вошли люди и, не дав ему произнести и слова, сбив с ног, разоружили. Потом его били и задавали вопросы. Он делал вид, что не знает, что отвечать. Его били и спрашивали, били и спрашивали, пока он не потерял сознание. Сейчас оно медленно возвращалось к нему. Кто-то заботливо подложил ему под голову что-то, и стало легче дышать. Он с трудом открыл заплывшие от побоев глаза и в сумрачном свете камеры увидел склонившееся над ним лицо.