Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Через некоторое время Рыбак ворчливо заговорил со мной:
«Какая тебе разница, разрешила или не разрешила ворона? Ты так занят собой и своим заиканием. Ничего вокруг себя не замечаешь».
Я промолчал, хотя уже давно был уверен в том, что замечаю намного больше других людей и что в этом мой талант и моя особенность.
«Совсем ничего не чувствуешь! – как бы отвечая на мои мысли, сердито воскликнул Рыбак. – Ну вот, например, дерево растет. Что ты можешь о нем сказать?»
«Это вяз. По-латыни», – ответил я.
«В-вяз. П-п-по-латыни, – передразнил Рыбак. – Придумали пустое слово и довольны. А как живется этому дереву? Как оно себя чувствует? Это ты можешь сказать?»
Мы остановились перед одиноким высоким деревом с пышной зеленой кроной и мощным широким стволом.
«Мне трудно говорить, – ответил я. – Но думаю, дереву здесь хорошо и свободно. Дорога далеко. Рядом озеро. Солнце светит. Птицы поют…»
Я ожидал, что Рыбак снова начнет меня передразнивать. Но он терпеливо и внимательно выслушал мою, как ты должен себе представить, прерывистую речь, усмехнулся и сказал:
«Нет, не чувствуешь. Корни его не могут уйти глубоко, потому что под деревом широкий камень, и вот, с одной стороны их заливает вода, которой слишком много, а с другой поселился крот, который постоянно грызет их и портит. Верхуша дерева уже давно устала от солнца, потому что другие деревья ее не защищают. А недавно какой-то мальчишка залез на дерево и не только разорил птичье гнездо, но обломал три ветки… Две ранки уже успели зажить. Но третья – видишь? – до сих пор кровоточит… Хорошо, говоришь? Свободно? Птицы поют?»
Естественно, я не нашелся с ответом. И мы пошли дальше.
Через некоторое время, пытаясь обойти муравьиную дорожку, я зацепился ногой о камень и чуть не упал. И тут же Рыбак воскликнул:
«Осторожно! Им же больно!»
«Я ни на одного муравья не наступил», – сказал я.
«При чем здесь муравьи! Я о камне говорю. Некоторым камням тоже бывает больно, когда по ним со всего размаха бьют ногой», – прошипел гельвет, словно лично ему я только что причинил боль.
Я тут же начал и камни осторожно обходить стороной.
А Рыбак через некоторое время вдруг усмехнулся и укоризненно покачал головой.
«Ничего не чувствует», – объявил он.
«Что я теперь не почувствовал?» – спросил я. А Рыбак мне:
«Те камни, которые ты так обхаживаешь, – никакие они не существа, а самые обычные булыжники. Сколько угодно бей их ногами – им хоть бы что!»
И с раздражением пнул сапогом камень, который я уже приготовился обойти.
(4) Мы остановились в небольшой бухте, со всех сторон окруженной деревьями.
«Пришли, – объявил мой суровый спутник. – Сейчас дождемся благоприятного знака и начнем очищать тебя».
Я огляделся по сторонам и не увидел не то что храма – никаких признаков священного участка не обнаружил: ни оградки, ни деревянного идола, ни даже простого камня, которым иногда поклоняются гельветы за неимением статуй и идолов.
«Ничего не чувствует», – грустно вздохнул Рыбак.
Он подошел в разлапистой елке, поклонился, осторожно приподнял самую широкую и самую низкую из ее ветвей. И под этой приподнятой ветвью я увидел каменную голову, вернее, почти круглый камень высотой не более локтя, на котором с трудом можно было различить три довольно уродливых лица: кривые рты, искривленные носы; один глаз с черным, косо глядящим зрачком, а другой пустой, словно выбитый или вытекший, и эдак на трех уродливых рожицах, смотрящих в разные стороны; – любой, даже самый неуклюжий ребенок не хуже начертит на песке, если дать ему прутик и велеть изобразить человеческое лицо.
«Это не Леман. Это священное изображение бога Лемана, – шепотом объявил мне Рыбак и, протянув руку в сторону озера, добавил: – А сам Леман – вот он. Ты его не видишь. Ты его не слышишь. Ты его даже не чувствуешь».
Я вопросительно посмотрел на гельвета. И он мне в ответ:
«Что таращишься? Озеро ты видишь. Но озеро – не Леман, хотя все называют его Леманом и Леманским озером. Тебя ведь тоже в деревне называют Немым. Но разве ты немой? Я тебя называю Заикой. Но разве ты заика?»
Рыбак опустил ветку, прикрыв трехликий камень. Потом стал смотреть на небо, в котором слева направо и справа налево пролетали галки или маленькие вороны. (В птицах я никогда не был силен.) Потом подошел к водной кромке, присел и стал прислушиваться. Потом покачал головой и сказал:
«Нет пока знака».
И только он это произнес, в чаще громко завздыхал и застонал лесной голубь. К первой птице скоро присоединилась вторая. За ней – третья.
Я улыбнулся. А Рыбак презрительно на меня посмотрел и укоризненно заметил:
«Нашел на кого обращать внимание! Эти голуби – как ты: только о себе думают. Никого не чувствуют и ничего не слышат».
А я подумал: Но ведь «три», ты сказал, священное число?
«Да хоть трижды три – какая разница! Сказано: голуби не могут быть помощниками!» – сердито возразил Рыбак, словно читая мои мысли.
Я пожал плечами и сделал вид, что обиделся. И тогда Рыбак сказал:
«Ладно. Пока нет знака, объясню. Леманом вауды и лусоны называют своего племенного бога. Но аллоброги, которые живут на другом берегу озера, называют его не Леманом, а Аллоброксом. Неужели не понял?»
Я поспешно кивнул: дескать, понял, понял.
А Рыбак недоверчиво на меня покосился и продолжал:
«Давным-давно Леман вышел из озера на этот берег, встретил здесь девушку, сделал ее своей женой, и от этой встречи произошли первые здешние люди. Но они стали называть себя не по отцу, а по матери. Это понятно?»
Я покорно кивнул. А Рыбак:
«Врешь, Заика. Не может тебе быть понятно. Потому что я не сказал тебе имени богини».
Я решил подать голос и прозаикался в ответ:
«Можно догадаться. Вауды назвали ее Ваудой. Лусоны, наверное, Лусоной. Не так?»
Мой наставник нахмурил брови, затем щелкнул языком и, обдав меня ласковым зеленым взглядом, проворчал:
«Не Лусоной, а Лусаной. А Вауда – правильно. Догадываться умеешь».
Рыбак снова присел на корточки и принялся то вглядываться в воду, то как бы прикладывать ухо к самой его поверхности.
«А что ты принес в подарок Леману?»
Я не знал, что ответить. Ни о каком подарке Рыбак не предупреждал меня. Никаких украшений на мне не было.
«Гельветы приносят Леману что-то старое, сломанное или ненужное. Есть у тебя такое? То, от чего ты хотел бы избавиться?»
Я решил пошутить и сказал:
«От з-заикания х-х-хочу избавиться».
Я думал, Рыбак на меня рассердится. Но он одобрительно кивнул головой и велел мне:
«Положи в рот камень. Отойди в сторону. Позаикайся, как следует. А потом вернись ко мне».
Я выполнил предписания моего наставника. Потом подошел к гельвету.
Он мне велел сесть на корточки и указал в глубь воды. Я увидел довольно глубокую яму, с четырех сторон охваченную бревенчатым срубом, а на дне этого странного колодца множество самых различных предметов: дырявые котлы, обломки керамической посуды, ржавые ножи и кинжалы, цепи, сломанные бронзовые фигурки, две охотничьи или воинские трубы; – в прозрачной и неподвижной воде шахты все предметы были прекрасно видны.
«Бросай в воду свое заикание и начнем очищение!», – скомандовал Рыбак.
Я вынул изо рта камень и бросил его в воду.
Позволь, дорогой Луций, не описывать тебе саму процедуру очищения. Рыбак очень долго молился на своем непонятном языке. То и дело обливал меня водой: сначала зачерпывая воду ладонями, а потом достав из кустов старый дырявый котелок, из которого через дырки сочилась вода. Он облил меня раз десять или двенадцать – я сбился со счета. Мне было скучно и мокро – вот и все чувства, которые я испытывал во время его, с позволения сказать, священнодействий.
И когда, в очередной раз протянув к озеру ладони и громко прогундосив молитву, Рыбак торжественно объявил мне на латыни: «Ты чист. Леман тебя очистил. Можешь говорить», – представь себе, я еще не открыв рта, заранее знал, что буду заикаться.
И первая фраза, которую я произнес, была такова:
«П-похоже, я так и ос-станусь з-заикой!»
«Не может быть?! – вдруг в полном отчаянии воскликнул Рыбак, с ужасом посмотрев на меня. – Как же так?! Мы же тебя очистили?!»
«Вы меня очистили. Но это не помогло моему заиканию, дорогой филид», – еще сильнее заикаясь, ответил я.
Рыбак смотрел на меня как на лесное чудище или как на выходца с того света. А потом тихо, но уверенно произнес:
«Значит, ты испорчен. И одного очищения недостаточно. Надо снять порчу. Неужели не ясно?»
Я сказал, что мне ясно, и мы тронулись в обратный путь.
(5) Мы шли молча. И уже перед самой деревней мой спутник вдруг сурово спросил:
«Кто тебе разрешил называть меня «филидом»?
«Так гельветы тебя называют» – ответил я.
«Гельветам можно. Тебе нельзя. Запрещаю».
«А как мне к тебе обращаться? – через некоторое время спросил я. – Гвидгеном можно?»
